Я понимала, что он хотел сказать. В такие смутные времена семейные драмы отходят на второй план, а сердце очищается от мелких обид, когда понимаешь, что можешь в любой момент лишиться своих близких.

— Может быть и напишу.

Он просто не поймёт, если я заявлю, что не хочу ничего слышать о родном отце, или опять начнёт додумывать, что там да как. Я усмехнулась, подумав о своём настоящем папашке. Почему-то я уверена, что у него всё хорошо. Во всяком случае намного получше, чем сейчас у меня.

— Он должен тобой гордиться. Я не знаю вторую такую девушку, которая бы не расклеилась после того, сколько тебе пришлось пережить.

— Скажешь тоже. Не такая уж я смелая, как ты думаешь.

— Я думаю, ты гораздо сильнее, чем многие из нас, — тихо пробормотал он куда-то в мою макушку. — Большинство пришли на фронт, ослеплённые обещаниями каких-то благ или идеями. Ты же смотришь на войну другими глазами, а на это требуется куда больше мужества. Сражаться, не веря в победу.

— Фридхельм… — я повернулась, снова пытаясь рассмотреть в глубине его глаз нужный ответ. — Ты ведь тоже против этой войны…

— Тш-ш-ш, — его губы мягко скользнули по моей щеке, коснулись чувствительного участка за ухом. — И ты, и я выполним свой долг, — он прижал меня ещё ближе. — Можно не одобрять политику, но ведь мы не можем предать свою страну, тем более когда союзники всё больше объединяются против нас.

Меня обожгло новым прикосновением. Он ткнулся в мою шею, обнимая почти с болезненной нежностью. Я не могла ему сказать, что мне глубоко плевать на Германию и что я осталась только ради него. Сердце кольнуло холодным страхом. Я больше не видела того нежного мальчика-пацифиста, который в ужасе смотрел, как полицаи расстреливают невинных людей. Сейчас, допустим, в нём некстати проснулись патриотизм и чувство долга, но сможет ли он со временем не озлобиться, не стать одним из многих солдат, что равнодушно стреляют в любого, кто встаёт на пути?

Впервые зима казалась мне бесконечной. Я-то всю жизнь прожила можно сказать на юге. У нас если пару раз за зиму выпал снег — это праздник, а рассекать в декабре в ветровке и кроссах нормальное явление. Здесь же на календаре вон уже март, а снег и не думает таять. Ну, разве что морозы чуток пошли на убыль. Не знаю, насколько хватит моего энтузиазма и неудержимого оптимизма, но пока держусь. Жили мы в нашем бункере по-прежнему «весело». Хайе умудрился попасть в лесу в старый, сто-пятьсот лет кем-то оставленный капкан. Благо этот мерзляк натягивал на себя все имеющиеся носки и портянки, иначе не отделался бы парой синяков. Лучшие друзья Бартель и Шнайдер разосрались из-за бабы. Ну, если это можно так назвать. Шнайдер оказывается таскал с собой фотку Марлен Дитрих, уж не знаю для каких таких целей. Дрочить на её светлый лик что ли? Так вот дружок-тихушник однажды спёр фотокарточку. Самое смешное, что Шнайдер кидался с обвинениями на всех кроме него. Надо было видеть его лицо, когда пропажа обнаружилась в вещах верного друга. Крейцер решил заново готовиться к поступлению в универ, а поскольку зубрить физику одному было скучно, он забадывал всех. То погоняй его по формулам, то помоги решить пару задач. Любителей физики особо не нашлось, и парни дружно попытались спихнуть репетиторские обязанности на меня.

— А чё я то? — Физика никогда не входила в число моих любимых предметов. — Попробуйте и вы слегка напрячь мозги, это полезно.

— Но ты же у нас умная, вон как в этих пузырьках разбираешься.

Железная, конечно, логика. А ничего, что физика и химия это как бы разные понятия?

— Так это не значит, что я из общества всезнаек.

— Так и скажи, что плохо училась в школе, — усмехнулся Крейцер.

На слабо хотите взять? А не выйдет, не поведусь я больше ни на чью провокацию.

— Да, плохо, — я согласно кивнула. — Зачем девушке забивать голову лишней чепухой?

Фридхельм едва заметно улыбнулся, как всегда, когда я усиленно начинала косить под дурочку.

— Я могу проверить тебя по учебнику, — всё-таки для бывшего ботана помочь — пусть и по нелюбимому предмету — святое дело.

Единственное, что меня сейчас тревожило, что Вилли частенько ушивался к гауптману. Причём возвращался с военного совета мрачный, задумчивый, ничего никому не объясняя. Чёрт, ну почему я так плохо помню историю? Сколько я ни напрягала память, этот временной кусок как провалился. С другой стороны, если ты не историк-любитель, невозможно помнить дату и ход каждой битвы за столько-то лет войны.

— Парни, у нас пополнение, — в одно далеко не прекрасное утро объявил Кребс, представляя парочку ошалелых с непривычки новобранцев.

Я скептически скользнула взглядом по двум юным мордашкам и мысленно зашипела как кошка. «Моих» оболтусов я ещё терпеть могу, но больше не хочу ни с кем сближаться. По этой же причине я никогда не запоминала ни лиц, ни имён солдат из роты Файгля в те редкие моменты, когда мы как-то пересекались.

Предчувствия меня не обманули. Один ещё вроде ничего. На вид безобидный мальчишка, щупленький, рыжий. В глазах правда горит фанатичный огонёк патриотического энтузиазма, но они же все через одного повёрнутые на своём фюрере. Ничего, война обтесает, если конечно он продержится хотя бы пару боев. А вот другой мне нравился куда меньше. Чуть постарше товарища и держится увереннее, а точнее так, словно до армии был столичным мажором. Сразу же начал кичиться тем, что вступил в партию, умничать, мол парни сражались недостаточно хорошо, раз не смогли взять Москву. У-у-у, мальчик, друзей ты здесь с таким подходом явно не найдёшь.

— А наш фюрер не курит, — осуждающе заявил этот упырёныш, глядя, как мы дружно дымим, заодно греясь на солнышке.

— Откуда ты такой умный взялся? — скривился Каспер, сверля его неприязненным взглядом.

— Я просто напомнил о его отношении к вредным привычкам, — невинно продолжал троллить Хольман.

— Фюрер разве издал указ, запрещающий курить или употреблять спиртное? — не выдержав, влезла я, наслаждаясь растерянностью в его глазёнках.

— А девушки вообще не должны курить, — выдал немчонок с умным видом.

— Да ты что?

Нет, мне однозначно не нравятся эти «мальчики-зайчики». Хольман завёл нехорошую привычку цепляться ко мне с каверзными вопросами.

— Я вот всё думаю… Девушка на фронте — это странно. Как так получилось?

— Так и получилось. Я пришла сюда добровольцем, — раздражённо ответила я.

— Говорят, русский очень сложный язык, — прищурился он. — Интересно, почему ты решила его учить?

Так тебе всё и расскажи! Но если хоть что-то не ответить, такая въедливая зараза почует неладное и начнёт под меня копать.

— У меня была гувернантка из России, — как можно непринуждённее ответила я.

Парни по умолчанию не стали опровергать мою новую версию. Ежу понятно, почему она звучит намного лучше, чем «правда» о русской бабушке. Разве что Шнайдер проболтается, и тогда новых расспросов не избежать. Мне ещё повезло, что они особо не заморачивались по поводу этой пикантной детали моей биографии. Ну, подумаешь, бабуля-эмигрантка. Главное же не еврейка. А вот этот идейный гад вполне может и обратить внимание, и тогда последствия для меня могут быть не самыми радужными. Всё-таки их ебанутая партия это не шутки, там своё дело знают. Одного не пойму, чего он тогда не пошёл в подразделение СС? Может, немцы подсылали таких вот «особистов» на манер наших НКВДшников, чтобы проверить настрой среди солдат? Однажды я услышала, как Шнайдер раздражённо шипит на этого недоэсэсмана:

— Да откуда я знаю? Чего ты пристал с этими дурацкими вопросами? Вот возьми и спроси у неё сам, если так интересно.

Может, мне по-тихому грохнуть этого дотошного Хольмана? Меня прямо колбасило от едкого холодного страха, когда я спиной чувствовала его пристальный изучающий взгляд. Столько раз мне везло? Я с успехом вешала лапшу по ушам взрослым матёрым мужикам вроде Файгля или Штейнбреннера и что? Меня вот-вот попалит этот мальчишка?