***

Возвращались все подавленные. В машине царило напряжённое молчание.

— Я не понимаю, почему она сделала это, — пробормотала Чарли. — Ведь мы же даём им работу. Насколько я знаю, в госпитале этих девушек никто не притесняет.

— А вы бы смирились, если бы кто-то пришёл на вашу землю и начал наводить там свои порядки? — резко спросила Эрин.

Я промолчал. Сам же когда-то говорил парням, что русские быстро научатся от нас жестокости.

— И тем не менее им придётся смириться, — жёстко отрезал Вильгельм. — Если бы не их партизаны, которые исподтишка устраивают диверсии и поддерживают в остальных напрасную веру в победу, мы бы уже загнали в угол этих коммунистов.

— У этой женщины скорее всего война отняла семью, терять ей нечего, — уже спокойнее сказала Рени.

— Тебе её жаль, да? — обернулся Вильгельм. — А почему ты не жалеешь тех, кто погиб сегодня? У них тоже были семьи. Это означает, что я сейчас могу приехать в село и расстрелять пару десятков русских, чтобы за них отомстить?

— Ну всё, хватит, — я успокаивающе сжал руку Эрин, зная, что она сейчас может сгоряча наговорить такого, о чём потом пожалеет.

Так хорошо начавшийся вечер был безнадёжно испорчен.

— Вот чем ты думаешь, когда начинаешь спорить с Вильгельмом? — я задержался на крыльце, доставая сигареты.

— Но ты ведь понимаешь, что я права, — она пристально посмотрела мне в глаза. — Как вы можете всерьёз считать, что русские обязаны покорно сдаться?

— Это война, — я в сердцах отбросил пустой коробок спичек. — И как бы я к ней ни относился, я всё равно буду предан своей стране.

Эрин молча смотрела на меня, и почему-то от её взгляда становилось не по себе.

— Что-то слишком часто ты проявляешь лояльность к русским, — я знал, что сейчас возможно говорю лишнее, но слишком переволновался, а тут ещё она снова забывает об осторожности и говорит всё, что думает. — На чьей ты стороне, Эрин?

— Ты сам видел, как меня принимают на той стороне, — с горькой насмешкой ответила она. — Но я не могу равнодушно смотреть на то, что мы делаем с ними. Ты видно уже забыл, как легко тот ублюдок стрелял в затылок десятилетней девочке или как солдаты Штейнбреннера развлекались в Ершово…

— Не забыл! — я последовал за ней в дом.

Деревянные балки и беленые стены лишний раз напомнили, что мы затеряны чёрт знает где, и как бы ни старались отгородиться от неприглядной действительности, война продолжается. На какой-то миг наше счастье показалось мне временным, украденным.

— Но в первую очередь я думаю о тебе. Однажды я не смогу помочь, если ты снова влипнешь куда-то по неосторожности, — я вспомнил, как она застрелила того полицая.

— Ты предлагаешь мне сделать как Вильгельм и остальные? Не думать ни о чём, закрыть глаза, заткнуть уши? — Рени медленно подошла ближе, заглядывая в глаза. — Ты и сам готов так делать?

— Ты прекрасно знаешь, что нет, — не обязательно же становиться кровожадным чудовищем, но тяжело сочувствовать таким, как эта девица, что застрелила сегодня двоих человек. — Но раз уж ты осталась, постарайся так явно не выражать своё мнение по поводу войны.

— Хорошо, — она смотрела на меня нечитаемым взглядом.

Я чувствовал, что не смогу сейчас уснуть, да и всякое романтическое настроение тоже пропало напрочь. Вильгельм недавно отдал мне бутылку неплохого коньяка, осталось только вспомнить, куда я её дел.

— Ложись спать, я немного ещё посижу во дворе.

Я просидел на крыльце чуть ли не до рассвета. Злился я больше на себя, ведь ещё полгода назад я так же как и Рени верил, что путём насилия ничего решать нельзя. Теперь же я просто хочу, чтобы всё это быстрее закончилось и мы могли вернуться к прежней жизни. Возможно, это было опрометчивое решение — оставить Рени на фронте. Какой бы сильной она ни была, рано или поздно любой сломается, ежедневно сталкиваясь с жесткостью и понимая, что по-другому нельзя. Я уже понимаю, что отправил бы на расстрел любого русского, если бы это угрожало её жизни.

Всё-таки я был слишком резок с ней. Можно сказать, почти обвинил в том, что она из-за своего происхождения втайне поддерживает русских, хотя прекрасно знаю, что дело не в этом. Опыта, как мириться с девушкой, у меня не было, поэтому я могу лишь надеяться, что она меня простит. Рени конечно давно уже спала. Поколебавшись, я опустился рядом, чувствуя, как скрипят пружины старой кровати. Не удержавшись, провёл ладонью по её плечу, спине, медленно убирая рассыпавшиеся волосы, обнажая её шею.

— Рени, — виновато выдыхаю в затылок и осторожно целую её за ушком. — Прости… я не хотел… вот так…

Хочется шептать ей на ухо какие-то глупости, чтобы простила, откликнулась, обернулась, но на ум ничего не идёт. Её запах пьянит, мысли в голове расплываются. Хочется прикасаться к ней бесконечно, целовать её всю. Снова чувствую себя эгоистом, но мне так нужно забыть обо всём, хотя бы ненадолго. Невесомо провожу кончиками пальцев по её щеке. Она такая красивая. Мягкие губы по-детски приоткрыты, словно дразнят, зовут поцеловать. Поправляя сползшее одеяло, ловлю себя на мысли, что хочется окончательно стянуть его. Покрыть поцелуями каждый дюйм её кожи. Рука тянется сама, всё-таки убирая это чёртово одеяло. Рени чуть вздрагивает, когда я осторожно притягиваю её к себе, и прижимается ближе. Упругая грудь дразняще касается моей кожи. Не могу удержаться, накрываю мягкий холмик ладонью, к другому тянутся губы. Жадно впитываю сладость гладкой кожи и чуть вздрагиваю, когда её ладони ложатся мне на плечи, невесомо гладят мою разгорячённую кожу. Услышав её тихий прерывистый вдох, поднимаю лицо. Уже не спит, сонно моргает ресницами.

— Ты меня разбудил, чтобы извиниться? — сонно улыбается Рени.

Вот хитрюга, получается, она не спит уже довольно давно. Тонкие пальчики скользят на затылок, ероша волосы, прижимают лицо к обнажённой коже ближе, жарче… Негромкий стон распаляет сильнее. Ей нравится всё, что я делаю с ней. Каждое касание воспламеняет всё больше. Опускаю руку ниже, осторожно прикасаясь к женскому естеству, не могу удержаться и чуть прикусываю нежную кожу шеи, скольжу языком ниже, вдыхая запах её рассыпавшихся по подушке волос. Она подаётся навстречу моим рукам, моим губам. Сжимаю ладонями её округлые бедра и погружаюсь в вожделенную тесноту её лона, ловлю губами её прерывистый вдох, обводя языком её губы. Её бёдра приподнимаются навстречу моим движениям, и я забываю обо всём. Хочется раствориться в касаниях нежных ладоней. Руки опускаются вниз, гладят упругие ягодицы, с каждым движением прижимают к горящему телу ближе, теснее. Участившееся дыхание и тихие стоны Рени ласкают слух, горячими волнами расходятся по телу, бьют в низ живота. Наши движения сливаются в одно — ритмично, плавно. Меня накрывает волна эйфории, едва успеваю в последний момент отстраниться, помня о том, что детьми нам обзаводиться ещё рано. Переворачиваюсь на спину, прижимая к себе расслабленную Рени и пытаюсь успокоить сердцебиение.

— Я знаю, что должен уговорить тебя уехать, но не могу. Ты так нужна мне.

Её пальчики рассеянно чертят невидимые линии на моей груди, перемещаются на живот, и уже засыпая, я слышу:

— Давай больше не ссориться. Кто знает, сколько нам осталось.

Наверное, у моей кармы всё-таки проснулась совесть, ибо чем ещё можно объяснить эти тихие недели относительного затишья и спокойствия? Уж не знаю каким чудом Фридхельм убедил братца пересмотреть свои чёртовы правила, но тот закрыл глаза на его переезд из казармы. Да и вообще Вилли как-то изменился. Может, действительно смирился, может, заговорила его гипертрофированная совесть, но гнобить меня он стал в разы меньше. Во всяком случае перестал заваливать бесполезной работой. Правда добавил другой — я теперь была по совместительству ещё и секретарём. Составляла списки продуктов, медикаментов и прочей лабуды, что в принципе меня устраивало. Сиди себе да пиши, всё лучше чем таскаться по допросам.