— Фридхельм…
Он без слов понимает чего я хочу и входит в меня — медленно, горячо, сладко. Прогибаюсь, вжимаясь в него, и он замирает — с глубоким выдохом мне на ухо, сжимая пальцы на шее чуть сильнее. Жарко — от его кожи, от того, что делают его руки, от прижимающихся к уху губ и хриплого дыхания. Будто время застывает, пока я еле ощутимо вздрагиваю в его руках, прежде чем он отстраняется и снова насаживает меня на себя. Это движение и следующее, и другое, после него, пронизывает насквозь, отдается ударами сердца во всем теле. Он движется во мне плавно, глубоко и сильно. Прижимаюсь еще ближе, хочу слиться с ним в одно целое. Все теряет смысл — предстоящая битва, стоящие между нами тайны, долбаные эсэсманы которые преследуют меня зловещей тенью разоблачения. Просто забываю, что в мире есть что-то еще, кроме тяжелого дыхания Фридхельма и моих стонов, что-то еще, помимо разливающегося по телу жара. Что вообще что-то может иметь значение, кроме того, как он опускает руку, касаясь меня, как его пальцы сплетаются с моими.
***
Мне снова снится сон, который я часто видела с тех пор как попала в гребаный сорок первый год. Сон навязчивый, повторяющийся до мельчайших деталей. Я снова и снова проживала последний день своей настоящей жизни. Снова ехала на завод, сидела в офисе над отчетом, попутно прикидывая планы на выходные. Снова и снова медленно подходила к переходу и, дождавшись зеленого, шагала на зебру. Визг тормозов, тяжелый удар, жуткая боль в боку, а затем — провал… Мягкий солнечный свет, незнакомые стены, судя по интерьеру больничной палаты и слезы на глазах мамы.
— Аришенька, ты очнулась…
И я плачу вместе с ней — от облегчения, что это все закончилось и от дикой, почти звериной тоски.
Просыпаюсь, в первые секунды пытаясь понять что есть сон, а что реальность. Реальность конечно же не порадовала — все та же деревянная изба, на отрывном календаре — второе июля. Через несколько дней начнется второй «Сталинград». Фридхельм, прикрыв глаза, стоял перед иконой висящей в углу. Суеверный страх царапнул что-то глубоко внутри. Если бы я могла верить как он, я бы наверное тоже сейчас молилась. Он обернулся и, перехватив мой взгляд, немного смущенно улыбнулся.
— Я знаю ты не веришь, но мне хочется надеяться, что там что-то есть… Что, если я не вернусь, то смогу тебя еще когда-нибудь увидеть.
— Я не верю в рай или ад. Я хочу в свои последние минуты вспоминать мгновения когда была счастлива, — что кстати абсолютно не работает, если смерть внезапная. — И тогда… тогда я навсегда смогу остаться в этих мгновениях…
— Тогда я буду все время думать о тебе, — его губы изогнулись в горько-нежной улыбке. — О том, сколько еще важного не сказал.
— Я тоже, — игнорируя ком, перекрывший мне горло, выдавила я. Возможно когда-нибудь настанет день, когда я откроюсь ему. Это оказывается сложнее, чем все. И «а если бы», уже набило кровавую мозоль в душе. Сегодня многое можно было бы сказать, но я оставлю это на потом — спустя несколько недель, если все пойдет хорошо, и никогда, если нет.
— Поцелуй меня… — он медленно склонился надо мной, — как в тот, первый раз…
— Первый поцелуй на то и первый, — я подалась ближе.
— Мне не нравится как звучит «последний»…
***
«Безопасный» штаб расположили неподалеку от Курска. Штейнбреннер живенько переложил на меня обязанности секретутки. Благодаря этому я была более-менее в курсе что происходит. Планы у немцев как всегда наполеоновские, вот только не знают они что русские опередят их с наступлением. Сердце ныло от тревоги — штурмовики ведь примут на себя первый удар. Господи, что я вообще здесь делаю? Если в роте Файгля я худо-бедно прижилась и парни стали для меня можно сказать своими, то здесь я чужая, я их всех ненавижу! Тошно слушать как Штейнбреннер расписывает на карте какие районы в первую очередь подвергнутся зачистке от «славянских крыс». Я часто думала — а если бы они реально победили? Как долго бы продержались офицерские принципы Вилли? Через сколько времени Кох бы перестал воспринимать работающих на его ферме девчонок как людей? Пришло бы им хоть раз в голову что они натворили, если бы не прошли сами ужасы войны?
— Что читаешь?
Я обернулась — Конрад пожалуй единственный здесь, кого я более-менее нормально воспринимаю. Я повернула обложку.
— Юнгер? — ну да, все руки не доходили ознакомиться.
— И как тебе?
Я неопределенно пожала плечами.
— О войне все пишут по-разному.
— Мне кажется эта книга кому угодно поднимет патриотичный дух. Умереть за свои идеи — так может писать только достойный воин, — еще один восторженный ботан. Вот только ваш Юнгер ни слова не писал о том, как генералы посылают пушечное мясо на бессмысленные сражения, как забивает мальчишкам головы ложными идеями те, кому выгодно развязывать войну, и главное — ни слова о том, с чем потом остаются солдаты.
— Как там Харальд? — из вежливости спросила я.
— По-моему он и не подозревает, что по-настоящему происходит на фронте. Ну еще бы. Пристроился в столичном штабе, бухает, да девок по углам зажимает — так воевать каждый дурак может.
— Он чуть не вылетел из штаба — как всегда не смог удержаться и охмурил очередную красотку. На его беду та оказалась женой какого-то генерала. Я же говорю — идиот. А это, как известно, не лечится. Так и вижу его в своем времени эдаким охреневшим мажором с папиной кредиткой.
— Почему-то мне кажется что он выкрутился, — фыркнула я.
— Ну как сказать, — усмехнулся Конрад. — Его отправили можно сказать в ссылку — в лагерь для военнопленных, куда-то в Тюрингию.
«Там-то уж точно не будет смазливых девушек и баров», — с легким злорадством подумала я.
— Впрочем Харальд не очень расстроен таким поворотом дел. Пишет, что его командир любимец самого Гудериана, а значит и он может далеко пойти.
— Вы такие разные, — невольно улыбнулась я.
— Почему-то принято считать что близнецы схожи во всем, — добродушно улыбнулся в ответ Конрад. — В то время как Харальда невозможно было загнать домой, я осваивал отцовскую библиотеку. В школе его любили все — мальчишки, учителя, меня же… Ну, скорее просто особо не замечали.
Это всегда так — один брат топчик, другой — лузер.
— Харальд залез под юбку приглянувшейся девчонке когда ему стукнуло пятнадцать, а я, — Конрад покраснел, — я мечтал встретить свою любовь и не хотел размениваться на мимолетные увлечения.
Я почувствовала как где-то внутри знакомо отозвалась уже привычная боль. Еще один мальчишка-романтик с изломанной войной судьбой. Он мог бы прожить эту жизнь по-другому — отучиться в приличном университете, жениться на хорошенькой девчонке и припеваюче жить до старости.
— А теперь…
Ну нет, я больше не позволю себе жалеть никого из них. Этот милый мальчик третий год болтается в команде самого большого отморозка которого я знаю и уже далеко не невинная ромашка. То, что я никогда не видела как он с перекошенной мордой мочит из автомата женщин и детей еще не означает, что он так не делал.
— Теперь идет война, — жестко ответила я, — и наша жизнь уже никогда не будет прежней, как и мы сами.
— А потом наши такие — бац и фрицы все разбежались! — я не сдержала улыбки, увидев как мальчишки косплеят нынешнюю ситуацию. Хотя на самом деле не смешно — им бы играть в нормальные игры или читать какие-нибудь развивающие энциклопедии. Эти сволочи по сути отняли у них детство.
— Тише, — шикнул один из них, указав на меня.
— Так они ж все равно по-нашему не понимают, — беспечно отмахнулся его товарищ и хитро улыбнулся.
— Некоторые понимают, — с притворной строгостью сказала я, наблюдая как вытягиваются их мордахи. Боюсь даже представить что было бы, попадись они тому же Штейнбреннеру. Быстро сообразив что влипли, мальчишки бросились врассыпную.
— А ты чего не бежишь? — босоногий оборванец обреченно уставился на меня.
