— И что теперь? — я решилась задать тяжёлый вопрос.

— Теперь, милая, придётся отвечать за свои выкрутасы, — назидательно ответил майор. — Вот прорвёмся немного, и отправлю тебя, куда следует.

— Куда? — мой голос упал до хриплого шёпота.

— Куда, куда? Куда-нибудь лет на десять без права переписки, — с каким-то дурным весельем смотрел на меня Громов.

Это следует переводить так, что скоро я испытаю все прелести лесоповала, как и положено подлой коллаборационистке.

Я долго не решалась выглянуть из импровизированного убежища. Была в шоке от решения Громова. И вообще, зачем соваться наружу? В меня, наверное, каждый захочет плюнуть или ещё что похуже. Слишком в невыгодном свете я появилась перед партизанами. Ладно бы я имела дело с простыми русскими мужичками. Может, они-то и поняли бы меня, списав сомнительное поведение на девичью слабость и растерянность, но я же умудрилась попасться особисту. И это в то время, когда в лагеря могли отправить даже за неосторожно высказанное слово. Такие, как Громов, ещё со времён Гражданской войны привыкли безжалостно карать народ за малейшее нарушение.

Помню жуткие истории бабушки. В голодные времена её мать с соседками вышли в колхозное поле, надеясь собрать хоть немного упавших при уборке колосков пшеницы, чтобы накормить своих детей, а эти гады чекисты безжалостно избили женщин, пообещав в следующий раз поставить к стене за воровство. Возможно, если бы я лучше разбиралась в делах разведки, мне удалось бы ещё какое-то время морочить майору голову. Впрочем, никаких если — я всегда трезво смотрела на вещи, и теперь мы все тут имели то, что имели.

Я представила в красках, как меня приволокут на допрос, как снова и снова будут выпытывать подробности. Вдруг им покажется мало того, что я рассказала? Тогда что? Да тоже самое, что и у немцев — отбитые почки, выбитые зубы, переломанные пальцы. Поскольку я девушка, наверняка ещё и групповое изнасилование светит. Мне стало реально дурно. Я сидела, сражаясь с подступающей к горлу истерикой и паникой, понимая, что ни то, ни другое мне не поможет. Лучше бы напрягла соображалку, чтобы в башке тренькнуло хотя бы что-то путное. Я готова была отбросить свой страх перед непроходимым лесом и бежать, куда глаза глядят. Без воды, без компаса, это конечно тот ещё трешняк, но дело не только в этом. Сдаётся мне, «люди леса» запросто выловят не ориентирующуюся на местности девчонку. Так стоп, если Громов собирался меня отправить в лагеря, он же должен меня отсюда как-то увезти хотя бы для суда и допроса? Не знаю правда, где у них ближайший НКВДшный филиал. Мне была известна только хрестоматийная Лубянка. Может, придумаю, как смыться по пути? Или рискнуть сейчас и ловить удобный момент? О, а что это у них за собрание? Народ столпился возле лобного места — так я окрестила место у костра — и теперь внимательно слушал нашего бравого майора.

— Скрывать от вас не будем, времена наступают тяжёлые. Враг топчет нашу землю, жжёт города и сёла, забирает детей и молодых ребят в рабство. Это и есть тотальная война Гитлера, нацеленная на полное уничтожение нашего народа. Мы уже показали, что не сдадимся так просто. Сегодня ночью мы уничтожили их боеприпасы и почти ликвидировали роту. Теперь наша задача — прорваться к стрелковому батальону Красной армии. Самое время отбросить врага с линии фронта. Помните, партизан не спрашивает сколько их, фашистов. Он спрашивает: «Где они?» А они пока что повсюду на нашей земле.

Н-да, умеет конечно мужик мотивировать. Нет, правда, если бы меня кто спросил, я бы тоже сейчас пошла с ними, проникнувшись в общем-то правильными словами. — От каждого зависит, сколько она ещё протянется, эта война. Трусом никому стать не дадим. Как говорится, винтовка в руках, голова на плечах. Главное оружие этих гадин — страх, их цель — превратить нас в рабов, раздавить как насекомых. Заставим их самих дрожать, будем беспощадны. Они того заслужили.

Забыв о своём невеселом положении, я с гордостью наблюдала, как строился шеренгой этот разношёрстный отряд. Молоденькие парни, почти мальчишки, пожилые и молодые мужчины — они шли за командиром не тупо по приказу, как немцы. Нет, именно с пониманием долга защитить свою землю, свои семьи, как говорится, не за страх, а за совесть. Кто-то должен остановить врага, и я думаю, они все понимали, что идут, возможно, в свой последний бой. Ух ты, у них даже танк есть? Я сразу не заметила его из-за маскировки из веток. И машины, смотрю, имеются. Вот почему партизаны так мобильны. А я всё гадала, как быстро они прореагировали, узнав, что наша часть сильно поредела. Громов прошёл в шалаш, напрочь меня игнорируя, подхватил вещь-мешок и столкнулся на выходе с Олесиным отцом.

— Командир, ну как так вы без меня уходите?

— Нельзя, Васильич, у тебя всё-таки рука ещё не зажила, — майор закурил и продолжил уговаривать расстроившегося мужичка. — Кто-то должен и здесь остаться, присмотреть. Тем более у меня для тебя очень важное поручение будет.

— Всё сделаю, не сомневайтесь! — чуть подался вперёд Васильич.

— Девицу эту, что мы привели, смотри, не проморгай, — тихо, но с нажимом сказал Громов. — Я уверен, она рассказала далеко не всё.

Моё сердце пропустило удар. Вот то, чего я и боялась. Если они возьмутся вытаскивать из меня несуществующую информацию, загоняя под ногти иголки, я же признаюсь в чём угодно. Да хоть в том, что я внебрачная дочь Гитлера, и Гиммлер лично поручил мне миссию проникнуть в Москву и убить Сталина. Нет, я должна сбежать до того, как это со мной произойдёт в реале. Мои невесёлые мысли прервал Васильич:

— Пойдём, поешь, пока каша горячая.

Я недоверчиво вскинула глаза. Неужто будут переводить дефицитную еду на презренную предательницу?

— Давай, вставай, чего глазищами хлопаешь, как та коза? Что мы звери какие голодом морить, хоть ты и натворила делов.

А, ну да, у него ж задание сохранить в целости и сохранности ценного информатора. Но жрать действительно уже давно хотелось, и не только жрать. По пути я нагло свернула к кустам, буркнув:

— Хотя бы отвернитесь.

Васильич, к моему удивлению, не стал дотошно пялиться. Остановился на достаточном расстоянии и весело прокричал:

— Всё равно не сбежишь.

Обед здесь, не то что у зажратых немчиков, был простой — пшённая каша, кипяток с ложкой мёда и пара кусков хлеба. Но я давно уже заставила себя прекратить ностальгировать о любимых вкусняшках, так что схомячила всё с благодарностью. Косились на меня конечно все, кому не лень. Самое обидное, никто даже не пытался заговорить. Даже Васильич, когда я спросила, как его зовут, меня отбрил:

— Тебе оно зачем?

— Ну как зачем? Сколько мне тут придётся пробыть ещё неизвестно, а вы вроде как мой надзиратель. Что я буду кричать каждый раз: «эй, мужик, иди сюда?»

Васильич усмехнулся и всё же ответил:

— Степан я, а большего тебе и не надобно знать.

Ну понятно, скрывает свои звание и фамилию, но мне действительно оно не надо. Олеся в село не вернулась, толклась теперь среди женщин. Готовка, стирка — бабских дел никто не отменял даже в полевых условиях. В лагере основном остались женщины, дети и несколько пожилых мужчин. В тот первый день я настолько устала, что вернувшись в импровизированное жилище, завалилась спать на еловые ветки постеленные вместо спальника, обнаглев и накрывшись одеялом. Интересно это хоромы майора?

Проснулась я среди ночи и не сразу поняла, что рядом со мной кто-то лежит. Хорошо хоть не под одним одеялом. Я резко сдала в сторону и чертыхнулась, обнаружив, что мои руки снова связаны. Они там что, совсем охренели?

— Ты чего возишься? — сонно прошелестел рядом голос Олеси. — Ночь ещё, спи.

— А ты что здесь делаешь? — прошипела я. — И вообще вы что, совсем больные? Связать спящего человека?

— Ничего мы не больные. Батя и так к тебе по-человечески, днём вон считай свободна, — возмущённо зашептала Олеся. — А ночью что, тоже глаз с тебя не спускать? Батя вон и так постоянно в карауле.