Вот под каким соусом ему подать то, что я не местная?

— Я в этих краях недавно.

— Более неумелого вранья я еще не слышал, — усмехнулся майор. — Ты не могла приехать в разгар учебного года, а двадцать второго июня уже началась война. Кто бы тебя отправил в разгар боевых действий?

Что ж, его правда.

— Тут такая история вышла, — попыталась я реабилитироваться в пустой след. — Любовь у меня не ко времени случилась, мать и отправила меня к родственникам в Брест, чтобы я закончила школу, не отвлекаясь на всякие глупости.

Пусть уж лучше считает меня легкомысленной малолеткой, чем перебежчицей.

— Откуда приехала?

— Из Ростова-на-Дону, — я слабо улыбнулась. — Так что в здешние леса я ни ногой.

Громов смотрел на меня тяжёлым, изучающим взглядом. Наконец поднялся, отошёл к остальным и что-то тихо сказал. Народ, смотрю, сразу дружненько собрался уходить. Меня что, бросят волкам на съедение? Хотя если мне не поверили, может оно и к лучшему. Но Громов подошёл ко мне и, схватив за локоть, потянул вверх:

— Ну, пойдём, товарищ Новикова, побеседуем в более спокойной обстановке, — перехватив мой недоумённый взгляд, усмехнулся: — В лагерь наш пойдём. А то ещё явятся за тобой друзья-однополчане.

Вот не поняла сейчас — это мне все-таки свезло или как? По идее хотели бы убить, уже убили бы. Значит, проведут беседу о моральных ценностях, попеняют за малодушие и бестолковость и примут раскаявшегося товарища. Так ведь? Интересно, а далеко нам придётся идти? И кстати, как Олеся успевала шустро мотаться к отцу с такими-то расстояниями? Кажись, поняла, какая у них система оповещения — вон в кустах ребята оставили пару часовых, а сам лагерь был гораздо глубже в лесу. Честно говоря, я шла уже на последнем издыхании. Головная боль тяжело пульсировала в висках, изнуряющий, тягостный страх рос с каждой минутой. Не хотелось бы нагнетать, но ведь руки мне так никто и не развязал. Никого особо не волновало, что мне дико неудобно вот так передвигаться. Пару раз споткнувшись, я чуть не улетела в ближайшие заросли. Даже Олеська делала вид, что мы не знакомы. Прибилась идти с парнями, хихикала о чём-то, а мне вместо радости от того, что я наконец в безопасности, хотелось убраться отсюда сильно-сильно подальше.

— Ну шо, надрали фрицам задницы? — весело встретил нашу процессию бородатый мужик.

— А то, — Олесин отец остановился рассказать последние новости собравшимся вокруг него кружком мужикам. Народу здесь навскидку около сотни — мужчины, женщины, даже пару мелких под ногами крутились. Мне снова стало казаться, что я сплю или пересматриваю военный фильм. Когда ещё бы выдалась возможность увидеть лагерь партизан? Между деревьев примостились добротно сбитые из брёвен шалаши. А это наверное кухня — навес, покрытый ветками, и рядом дымится костёр. Даже радиоточка имелась. Сейчас сквозь помехи, слабенько правда, но было слышно знакомую с каждого Дня победы песню: «Вставай, страна народная, вставай на смертный бой…» Главное люди были уверены, что немцы сюда не доберутся — никто бледной тенью не ходил. Живут мини-общиной, болтают, смеются, даже вон песни поют. На меня конечно недобро зыркали, а какой-то парень со злостью спросил:

— А фрица чего сюда притащили? Надо было допросить на опушке и пулю ему в затылок пустить.

Н-да, приветственная речь удалась. Громов, никому ничего не объясняя, — ну ещё бы, он же до хера важная у нас птица, — подхватил меня под локоть и повёл к ближайшей холобуде. Почему-то вспомнилось, как в детстве мы с бабушкой в деревне часто ходили купаться к речке. Кто-то из местных детей смастерил не берегу шалаш, и конечно он стал моим любимым местом, где можно прятаться. Внутри всегда пахло сухой нагретой на солнце травой. Здесь тоже приятно пахнет — еловыми ветками и свежей древесиной. Только ощущения ни разу не уютные. По-любому чекист от меня так просто не отцепится. Я плюхнулась прямо на землю, поморщившись от неприятных ощущений в мышцах неудобно сведённых рук.

— Может, развяжете? — состроила жалобную мордашку, ну так, вдруг прокатит.

Громов хмыкнул, достал нож и ловко перерезал верёвку.

— Спасибо, — я подвигала ладонями, пытаясь восстановить кровообращение.

— Ну, а теперь поговорим серьёзно, Арина. Или это тоже ненастоящее имя?

— Нет, почему? Моё, — вот же морда подозрительная. Хотя с другой стороны профессия обязывает.

— Ты же понимаешь, девочка, я могу провести настоящий допрос, — тихо, но от этого ещё более жутко заговорил он.

На первый взгляд он мне показался самым обычным мужиком. И внешность какая-то бесцветная — пепельные волосы, невыразительные глазки. Лицо из тех, что сотнями мелькали в метро в час пик. Но сейчас, когда он сидел напротив меня, куда всё делось? В глазах мелькал стальной блеск, словно у бульдога, вцепившегося в добычу. Этот взгляд в сочетании с непроницаемой мимикой наводил настоящую жуть. Всё же большую роль в общении играли человеческие эмоции. Гнев, страх, сомнения — когда видишь хоть что-то, уже проще выстроить дальнейшую линию поведения.

— Зачем допрос? — вскинулась я. — И так всё, что знаю, расскажу.

Рассказать-то я рассказала, да только уверенности, что этот особист для надёжности не начнёт мне ломать пальцы, не было. Но авось пронесёт.

— Вот интересно, ты ведь принесла немцам присягу, — как-то нехорошо усмехнулся Громов. — И теперь так спокойно выдаёшь мне все их планы и передвижения?

— Я не считаю это предательством, — я выдержала его взгляд, коловший презрением. — И не признаю эту вынужденно данную присягу. Для меня немцы прежде всего враги.

— Как-то слабо в это верится, — покачал головой он. — У тебя были десятки возможностей проявить себя, раз уж ты попала в их роту. Могла запереть их в избе, пока спят, и поджечь. Могла отравить, ведь доступ к еде тоже был.

В общем-то он прав. Но как объяснить, что мне, попавшей из совершенно другого времени, дико решиться на убийство? Что я эгоистично не желаю умирать, зная, что победа и так будет за нами? Меня вообще здесь не должно было быть! Возможно, я малодушная сучка, но зная что история всё равно пойдёт своим ходом, просто хочу затаиться и как-то найти своё место в этой жизни. Я не знаю, как бы я повела себя в своём времени, вздумай нас кто-нибудь нагнуть. Вполне возможно, что боролась бы с вражиной, зная, что воюю за будущее страны. Здесь-то совсем другая ситуация.

— Вы же понимаете, что потом бы со мной сделали. Вам кажется, что это легко — быть готовым умереть под пытками — но не все рождены героями. Я так не могу. Моя вина только в том, что я хотела жить. Я никого не предала, не убила и верю в нашу победу. Пусть война будет длиться ещё не один месяц, но мы победим.

Громов тяжело вздохнул и презрительно посмотрел на меня:

— Жить, значит, сильно хочешь? Боли боишься и веришь при этом в нашу победу? А как, по-твоему, мы победим, если каждый будет вот так отползать в сторону и пережидать войну? Думаешь, парням, вчера закончившим школу, не страшно гореть в танках? Или девчонке, которая тебя мельче, а не побоялась отравить этих гадов? А сюда, посмотри, кто пришёл. Дети, старики — и все готовы сражаться до последнего.

Я молчала, отчасти признавая правоту его слов. Где-то на периферии кольнула мысль, что мои деды бы со стыда сгорели, узнав, что внучка прячется по кустам. Я цеплялась за свою довольно жалкую здесь жизнь, по привычке тянущуюся из сытого, относительно спокойного будущего. Но здесь на самом деле есть всего два выхода: либо умереть геройски или хотя бы не теряя достоинства, либо стать предателем, как те, кто отсиживался по подвалам и перебегал на сторону немцев. Я думала о тех, кто уже совсем скоро умрёт в блокадном Ленинграде; о подростках молодогвардейцах, которые за то, что не смирились с оккупацией, примут страшные мучения и смерть; о героях, защищавших Сталинград ценой своих жизней. Как много имён в памяти из курса истории. Николай Гастелло в своём последнем героическом полёте, Александр Матросов, закрывший собой амбразуру, Зоя Космодемьянская, под жуткими пытками не проронившая ни слова. Может, ещё не поздно стать на путь истинный. Останусь в партизанском отряде, помогу чем смогу.