— Что это с ним?

Я заметил, как Кребс отчитывал за что-то одного из новобранцев. Он, конечно, всегда был достаточно суровым, но раньше не позволял себе настолько выходить из себя.

— Я слышал, ему написали, что его жена изменила с французским военнопленным, — тихо ответил Кох.

Предательство всегда поджидало в самые неподходящие моменты. Быть преданным своей страной по мне намного хуже. В последнее время я всё чаще чувствовал злость. Нас приносили в жертву в угоду политике. Фюрера здесь нет и он не видел, как его солдаты тысячами погибали от пуль, обморожений, голода и болезней. И всё ради чего? Ради одного-единственного города?

Вильгельм объяснял мне, как важен именно Сталинград, но я никогда не соглашусь, что — пусть и выгодная — позиция стоит таких жертв. Иногда нужно отступить, особенно когда видишь, что всё равно проиграешь. А отстоять этот город мы не сможем. Помимо человеческих потерь у нас чудовищная нехватка продовольствия и боеприпасов. Даже техника на таком морозе замерзала и ломалась.

— Я поэтому и отказался, чтобы на ферме работал кто-то из пленных мужчин, — Кох вытащил пачку сигарет и, вытянув одну, протянул мне. — Марта, правда, взяла двух русских девушек, — он осёкся, заметив мой взгляд. — Что? С ними обращаются намного лучше чем в лагере. Я слышал, там они мрут как мухи от голода, а мои старики даже кое-что им платят.

Я кивнул. Бесполезно объяснять, что неправильно считать людей другой национальности ниже и обращаться с ними как с рабами. Кох не поймёт. С его-то стороны он не делал ничего дурного, и он действительно не был жесток.

Но это позор для нашей страны — погрязнуть в настолько безумных убеждениях. А что же будет, когда война закончится? Если мы всё-таки каким-то чудом победим? Вряд ли эта жестокость к «низшим» народам прекратится, и если идеи о чистоте родословной будут продвигаться дальше, сотням немцев грозит незавидная судьба. Я, собственно, никогда всерьёз не задумывался, насколько «чистая» в их понятии у меня кровь. Знаю только, что родители матери, вроде бы, чистокровные немцы, но если копать дальше? В любом случае Эрин нельзя будет оставаться в Германии.

***

— Не понимаю, какой смысл отбивать эту фабрику? — проворчал Шнайдер.— Русские сейчас явно не будут ничего производить.

— У нас приказ всё взорвать, уничтожить оборудование, — ответил Кребс. — За пять дней они так и не сдались. Если к ним придёт подкрепление, нам придётся туго.

— Молчать! — Вильгельм услышал эту фразу и, окинув всех суровым взглядом, добавил: — Вы добровольно стали солдатами и помните, что в мирной жизни легко было стоять под знаменем, но очень трудно высоко нести его в войну. Вы должны быть верны этому знамени и с ним победить.

Я понимал, что ему нужно как-то удержать солдат от паники и лишних мыслей, но как же это глупо сейчас звучало. Нет никакой победы, существовали только знамёна и люди, которые — в зависимости от исхода битвы — будут названы героями или безжалостными убийцами. А в конце уже не будет ни знамён, ни людей. Рано или поздно придёт время, когда все проклянут безумие этой войны, и ты, брат, поймёшь, какими пустыми были твои слова о знамени, с которым мы должны победить.

— Поверьте, я прекрасно знаю, что вы испытываете. Мне, так же, как и вам, приходится выдерживать мороз, страх, приходится стрелять в противника. Ведь я офицер, а значит, от меня ожидают большего, чем от вас. Я хочу, чтобы моя рота мыслила и действовала, как один человек. Во время боя сомнений и пораженческих настроений я не потерплю. Ведь мы сражаемся не только за победу, но и за жизнь. Противник хочет стереть нас с лица земли, и ему плевать на наши идеалы. Все вокруг нас полно ненавистью. Нам остаётся только одно: противопоставить врагу свою сплочённость и мужество. Каждый обязан мыслить и действовать как все. Если нам это удастся, то, даже умирая, мы останемся победителями.

Каспер, словно прочитав мои мысли, невесело усмехнулся.

— Жизнь — чертовски гадкая штука. Ты можешь строить на неё свои планы — и вот сидишь в подвале, топишь чьей-то мебелью, тебе только двадцать шесть, и вроде голова на плечах. Ещё недавно радовался погонам и орал вместе со всеми «Хайль Гитлер!», а теперь вот два пути: либо сдохнуть, либо в Сибирь. Но самое скверное даже не это, а то, что понимаешь: всё это совершенно бессмысленно, вот от чего кровь в голову бросается. Я хотел стать механиком, отец собирался переехать в деревню, завести хозяйство. Из всего этого ничего не вышло. Родители погребены под развалинами их дома, а мы, как это ни тяжело звучит, с несколькими сотнями других солдат очень скоро будем похоронены в этом проклятом котле.

К вечеру мы взяли фабрику. Вовремя подоспела артиллерия. Мы ворвались в здание — повсюду валялись трупы русских. Причём не только военных… В углу лежала какая-то женщина, прижимая к себе ребёнка. Их завалило упавшими трубами, кровь медленно стекала на грязный затоптанный пол.

— Какого чёрта? — пробормотал Каспер.

Кох склонился над девочкой, которая тихо всхлипывала. Её пришпилило к полу упавшей арматурой.

— Это партизаны? — спросил кто-то из новобранцев.

— Это обычные гражданские, — резко ответил я.

— Тогда какого чёрта они оказались здесь?

— Может быть потому что в городе везде творится тоже самое.

Девочка хрипло застонала, когда Кох и Вальтер попытались осторожно вытянуть штырь из раны. Катарина молча подошла к ней. Оглушительный звук выстрела прозвучал словно взрыв.

— Что ты творишь? — рявкнул Каспер.

— Вы идиоты, если думаете, что она бы выжила, — невозмутимо ответила она. — Тем более у нас совершенно нет времени заниматься бесполезной хернёй.

— Смотрите, кого мы поймали, — Бартель подтолкнул вперёд восьмилетнего мальчишку.

Если у него найдут гранаты или бутылки с горючим, расстреляют на месте. Вроде бы правильно, но в сердце неприятно кольнуло — он ещё совсем ребенок. Потрёпанный ватник, потёки грязи на щеках, хмурый взгляд. Сколько я уже видел этих слишком рано повзрослевших детей. Ему бы сейчас прийти со школы, съесть горячий обед и бежать играть с приятелями, а вместо этого он, рискуя жизнью, бегает по улицам, где идут ожесточённые бои.

— Нашли при нём что-нибудь? — спросил Вильгельм.

— Нет.

— Как ты здесь оказался? — я подошёл ближе.

Мальчик насторожено вскинулся, но, услышав родную речь, немного успокоился.

— Меня послали передать, что наши готовы прекратить стрельбу, чтобы забрать раненых и погибших. Вы согласны?

— Это ловушка, — сказал Шнайдер. — Они хотят нас выманить и окончательно добить.

Вильгельм подошёл к наблюдательному пункту.

— Не думаю, там достаточно много их людей. Фридхельм, Вальтер, пойдёте со мной.

— Я вас прикрою, — Катарина шагнула к окну, подбирая более удобную позицию.

— Без моей команды никому не стрелять! — напомнил Вильгельм.

Мальчишка быстро пробежал в сторону каких-то руин. Под такими же настороженными взглядами противников, мы стали быстро перетаскивать раненых. Услышав стрельбу, я едва успел упасть в снег и отползти в импровизированное укрытие из пустых баков из-под горючего. Дело осложнялось тем, что я не мог бросить раненого.

— Помоги мне.

Бартель подполз ближе.

— Знаешь его? — он кивнул на незнакомое лицо.

— Нет, но какая разница. Давай, потащили.

Крики брата я услышал ещё на лестнице.

— Я сказал, без моего приказа не стрелять! У нас было перемирие, так какого чёрта ты открыла огонь?

Всё ясно. Катарина как всегда действовала исключительно из своих соображений.

— Они собирались сделать тоже самое, просто я их опередила.

— Ещё раз кто-нибудь посмеет нарушить мои приказы — не посмотрю на тяжёлое время и передам под трибунал. Вам понятно?

***

— Быстрее!

Старое здание, приспособленное под полевой госпиталь не выдержало бомбёжки. Виднелась лишь уцелевшая часть. Во дворе столпились раненые, которые ещё могли передвигаться.