— Нельзя допускать подобного настроя, — безапелляционно отрезал Файгль.

— А каким он должен быть? — не выдержал я. — Сколько дней мы штурмуем эту чёртову фабрику? Десять? Да за это время можно было захватить Голландию.

— Фридхельм! — в глазах брата мелькнуло предупреждение.

— Что? Я просто объясняю, что в таких условиях удержать боевой дух будет сложно. Русские сражаются отчаянно, выгрызая победу. Они бьются на своей земле.

— Довольно! — резко сказал Файгль. — У них, значит, мужество есть, а у наших солдат его нет? Фюрер делает всё, чтобы обеспечить величие Германии. Разве это не достаточное основание «отчаянно выгрызать» победу?

Я не стал говорить, что здесь погибали не со словами «Германия» или «Хайль Гитлер». Свои последние слова умирающие обращали к матери или жене.

— Вы должны найти слова, которые вдохновят солдат быть мужественными до конца и вести их за собой. Сила офицера не в звёздах на погонах. В конце концов, накажите провинившихся по всей строгости в назидание остальным.

— Как вы себе это представляете? — тяжело вздохнул Вильгельм. — Если я отстраню кого-то от службы, он будет наслаждаться временной тишиной и покоем. Если нагружу дополнительно, он будет настолько уставшим, что заснёт на посту и проморгает атаку русских. Если же просто сделаю внушение и пообещаю кары в будущем, то он не услышит ничего нового и благополучно пропустит всё мимо ушей.

* * *

«В эти трудные часы наряду с моими мыслями, с вами мысли и всего немецкого народа. Вы должны удержать Сталинград, добытый такой кровью, любой ценой! Всё, что в моей власти, будет сделано, чтобы поддержать вас в вашей героической борьбе. Адольф Гитлер».

Каким-то чудом радисту удалось ненадолго восстановить связь, и вот уже второй вечер мы слушали ободряющие речи нашего правительства. Мой взгляд зацепился за жирно намалёванную углём надпись на стене: «Бог покинул нас». Пожалуй, это звучало намного реалистичнее.

— Ну? Все слышали? Фюрер верит в нас и рассчитывает, что мы не посрамим Великую Германию, — Файгль внимательно оглядел уставшие, измученные лица.

По-моему, парней больше волновала доставленная сегодня почта. Многие только сейчас получили присланные из дома посылки и письма. Нам тоже перепало немного счастья — мама постаралась.

— Господи, глазам не верю! Настоящий кофе, — Эрин улыбнулась, вдыхая аромат с таким наслаждением, словно это были духи.

Шоколад, сигареты, домашняя колбаса, бисквиты, тёплые носки и перчатки. Я незаметно прижал к лицу свитер, связанный мамой. Пахло домом — выпечкой и лавандой, которую она хранила в шкафу. » …Каждый день я молю Бога, чтобы он возвратил мне вас живыми. Отец говорит, чтобы я не плакала, а гордилась сыновьями, но я не могу уснуть ночами, представляя, какая страшная опасность грозит вам. Я слышала в Союзе жуткие морозы… Не успокоюсь, пока не буду уверена, что ты здоров…»

Мама, если бы ты знала, что самая страшная опасность не в том, что я могу заболеть. Я чувствую, что эта война понемногу выжигает мою душу. Моё сердце давно не разрывается от ужаса, когда я вижу, как падает сражённый пулей солдат рядом со мной или когда отдаю приказ расстрелять русских разведчиков, которым навскидку лет по тринадцать. Куда больше меня волнует, что заканчивается выданная мазь от обморожений или что мы будем есть завтра, учитывая, что паёк хлеба урезали до двухста грамм. Единственный страх, который остался, — что при очередном налёте может погибнуть Эрин или Вильгельм.

— Какая сволочь спёрла мою бритву? — рявкнул Шнайдер.

— Успокойся, ты и так красавчик, — хохотнул Каспер.

— Да заткнитесь вы уже! — неожиданно взорвался Кребс. — Галдите так, что русские запросто пролезут, и никто не услышит.

— Чего это с ним? — недоумённо переглянулись парни.

Я отложил пару печений, пачку сигарет и плитку шоколада. Из наших Каспер единственный, кто уже полгода не получал писем. Его родители погибли при очередной бомбёжке.

— Эй, Шварц, чего ты насупился? Или жёнушка написала плохие вести?

— Да нет, дома всё хорошо. Только душу растравил. Меня ведь три недели назад сняли с поезда, а должен был отправиться в отпуск.

— Я сам ждал почти год — и тоже развернули.

— Ну и чего вы разнылись? — хмуро спросил Кребс, отхлебнув из фляжки. — Я был в отпуске осенью. Дома меня встретили как героя — жена готова была пылинки сдувать, сынок ни на шаг не отходил, а я всё думал, что мы с ней как чужие, что мне ближе любой из моих парней, чем она. Бабам ведь не расскажешь, что творится здесь. И такая то ли злость, то ли тоска брала, когда сидел такой весь герой, и никто из них понятия не имел, куда мне придётся через пару недель вернуться, и щебетали каждый о своём.

Я почувствовал горечь от его слов — а ведь он прав. Раньше я думал, что главное — вырваться из этого ада, вернуться домой, и постепенно всё станет как прежде. Как можно было быть таким наивным? Даже если мы каким-то чудом вернёмся, мы вернёмся уже другими. Мать считает нас героями, но разве герои расстреливают детей? Или отбирают еду и тёплые вещи? Я отложил библию, которую мать положила в посылку, и горько усмехнулся. Мы с Вильгельмом нарушили практически все заповеди, которые священник вдалбливал нам в головы с детства.

Я встретился взглядом с братом. Усталость, сосредоточенная настороженность — вот, пожалуй, всё, что я смог прочитать. Неужели его не раздирают сомнения? Он не чувствует безысходности, которая постепенно охватывает всех нас? Я взял запечатанную пачку сигарет и мотнул головой, отзывая его в сторону. Молча смотрел, как он, не торопясь, прикуривает, затем иронично спросил:

— Ну что, кто возьмётся ей написать?

— Видимо, как всегда я, — Вильгельм вздохнул и привычно протянул руку, взъерошив мне волосы. — Ты никогда не умел притворяться.

— А ты? — вот странно, что отличало ложь от притворства, к которому он порой прибегал.

— Если я не говорю в лоб правду, это не значит, что я притворяюсь.

— Напомни мне, как называют искусное притворство? Дипломатией?

— А что ты предлагаешь? Проститься в письме, так мол и так, мы завтра, скорее всего, погибнем? — разозлился Вильгельм.

Я с вызовом посмотрел ему в глаза.

— А может и надо хоть раз сказать правду? Написать, как эти мальчишки, что творится здесь, чтобы хоть кто-то узнал, что происходило на самом деле!

— А что, по-твоему, происходит? — прищурился Вильгельм. — Мы выполняем свой долг. Вы привыкли, что год назад нам доставались лёгкие победы, но не бывает побед без поражений. Этот город очень важен для нас, и мы не можем подвести фюрера.

— Сомневаюсь, что фюрер понимает, насколько сейчас серьёзно наше положение.

— Фридхельм, ты не можешь поддаваться панике, как эти мальчишки. Ты офицер и наоборот должен их направлять.

— Можно подумать, ты не понимаешь, что нас пригнали сюда на убой как пушечное мясо, — как он умудрялся быть настолько хладнокровным, находить силы, чтобы продолжать верить генералам и убеждённо вести парней в бой?

— Мне страшно так же как тебе или любому другому, — он твёрдо встретил мой взгляд. — Но я понимаю, что должен сделать всё, что можно, для своей страны. Долг, Фридхельм, это называется верность и долг.

Ну а для меня сейчас долг — защищать Эрин. Вильгельму не удалось добиться, чтобы её хотя бы временно отправили в госпиталь. Файгль заявил, что полевой хирург нуждался в помощниках.

— Соберись и чтобы я больше от тебя такого не слышал. Считай это приказом.

Ну да, всё правильно. Мы же по приказу наступали, по приказу стреляли, по приказу пухнем с голода, по приказу подыхаем и выберемся отсюда тоже только по приказу. Когда наши стратеги между собой договорятся. Вот только боюсь, что очень скоро будет поздно, если уже не поздно.

— Часовые, заступайте в караул, — я поднялся, собираясь осмотреть позиции.

Из-за морозов мы менялись чаще. Когда отметка на термометре опускалась ниже минус десяти, никто не выдерживал более четырёх часов. Не спасали ни бушлаты, ни шарфы, ни перчатки. Почти у каждого были обморожены руки или ноги.