— Чёрт… — пробормотала она, приложив ватный тампон к месту прокола. — Прости, я немного нервничаю. Очень больно?

— Нет, — я даже не почувствовал боли. — Скажи, ты тоже винишь меня?

— Господи, Фридхельм, да какая разница кто виноват! — в её глазах блеснули слёзы. — Тысячи невинных людей ежедневно погибают здесь и в Германии. Война вытягивает из нас самое худшее, и если мы не будем держаться вместе, а перессоримся, мы проиграем независимо от её исхода.

— Шарлотта, тебя ищет доктор Йен, — в палату заглянула медсестра.

— Иду, — поднялась она. — Последи за капельницей.

Девушка присела на стул возле кровати Рени и сочувственно сказала:

— Вот бедняжка, как это ужасно — потерять ребёночка.

Я отвернулся, пресекая дальнейшие разговоры. Когда закончится переливание, Вильгельм велит возвращаться, и вряд ли я смогу убедить его остаться хотя бы до утра. Как же не хочется оставлять Рени одну.

— Вы можете идти.

Девушка отцепила катетер капельницы и бросила на меня любопытный взгляд, когда я подошёл к Рени. Осторожно взял её ладонь, холодную как лёд, и поднёс к губам.

— Родная, я вернусь как только смогу…

Я нашёл Вильгельма в холле. Он сидел на диване рядом с Чарли, которая что-то тихо ему говорила. Брат выглядел уже не таким грозным. Суровый взгляд смягчился тёплой нежностью, уголки сжатых губ дрогнули в лёгкой полуулыбке. Чарли обняла его и, несмотря на паршивое настроение, я тоже улыбнулся. Как бы цинично ни звучало, но в этой трагедии есть один положительный момент — эти двое снова общаются. А как иначе? Только когда случается непоправимое, мы понимаем, что жизнь коротка и надо не бояться жить, пусть даже совершая ошибки.

— Нам пора ехать, — Вильгельм наконец-то заметил меня.

Словно ожидая, что я начну как всегда протестовать, он добавил:

— Задерживаться нельзя, Файгль наверняка уже объявил тревогу.

— Присмотри за ней, — я обнял на прощание Чарли.

— Ты мог этого не говорить, — мягко упрекнула она. — Я сделаю всё, что нужно.

За всю дорогу Вильгельм не сказал ни слова, и я был благодарен ему за это молчание.

Дома было ещё хуже. Повсюду были вещи Эрин, подушка всё ещё пахла её духами. Не раздеваясь, я лёг, понимая, что нужно поспать хотя бы пару часов перед завтрашней вылазкой, но даже усталость не могла перебить нервное напряжение. Я с пугающей чёткостью осознал, что сегодня мог потерять не только ребёнка, но и Эрин. И насколько я её знаю, теперь она нипочём не согласится уехать. Да и оснований для освобождения от службы больше нет. Как бы мне хотелось увезти её, чтобы ничего не могло нас разлучить. Сколько я ни убеждал себя, что эта война необходима и назад уже пути нет, в глубине души я знаю, что Рени права. Вынужденно или нет, но мы все убийцы, и дальше всё будет только хуже.

Утром в столовой парни молча косились на меня, не решаясь заговорить, и я понял, что великая тайна уже известна.

— Фридхельм, — Кох неловко приобнял меня. — Ты это… держись. Мы все переживаем за Рени.

Я кивнул, не желая обсуждать подробности.

— «Дамы», ешьте быстрее, — поторопил Кребс. — обер-лейтенант приказал побыстрее выдвигаться на задание.

Вильгельм, как всегда собранный, уже стоял возле машины что-то обсуждая с гауптманом. Лишь небольшая хромота выдавала вчерашнюю аварию. Наверняка подвернул или ушиб старый перелом.

— Парни, нам придётся заново прочесать здесь всё. Они точно прячутся где-то в этом секторе.

— Предлагаешь искать наугад? — спросил я. — Если мы будем бестолково носиться по лесу, русские успеют перестрелять нас из своего укрытия.

— И что ты предлагаешь?

— Предлагаю допросить кого-то из них, — я кивнул на женщин, которые по утрам толпились у колодца. — У кого-то обязательно муж или сын подались в подполье.

— У них у всех мужья на фронте, — поморщился Вильгельм.

— Да, но основная армия русских сейчас далеко, а с этими партизанами они скорее всего держат связь. Мы же не следим, кто и куда пошёл, если соблюдается комендантский час.

Брат задумался, а Файгль заинтересованно посмотрел на меня:

— Я слышал, вы тоже немного изучали русский. Вот и поговорите с ними.

Да уж, не зря Рени всегда говорила, что инициатива… гхм… в общем, имеет инициатора. Постепенно в голове сложился нехитрый план. Мерзкий по сути, но только так мы выясним, где прячутся эти сволочи, которые вчера взорвали машину.

— Шнайдер, как там у тебя продвигаются дела с русской фройляйн? — я кивнул на девушку, с которой последнее время постоянно его видел.

— Тебе в подробностях рассказать, как мы с ней кувыркаемся? — усмехнулся он.

— Позови её.

Девушка, особо не смущаясь, подошла к нам. Конечно, может статься и так, что она не захочет выдавать своих односельчан, но если действительно влюбилась в нашего Казанову, то может, и выгорит.

— Ничего подозрительного в последнее время не замечала? — спросил я, отмечая как быстро она опустила глаза.

Наверняка что-то знает и сейчас колеблется, не говоря ни да, ни нет. Я решил зайти с другой стороны.

— Ты, наверное, слышала, что ваши партизаны прячутся где-то здесь.

— Я не знаю, где они могут быть, — уверенно ответила она, добавив с лёгким вызовом: — У нас в семье все приняли новый режим, и я, и мой отец готовы с вами сотрудничать.

— Это хорошо, — я постарался ей улыбнуться. — Если ты докажешь, что достойна доверия, тогда, возможно, мой друг возьмёт тебя с собой в Германию.

Это была бессовестная ложь с моей стороны, ведь я прекрасно знал, что Шнайдер в этом отношении тот ещё сноб, но главное, что нужный эффект достигнут. Глаза у девчонки загорелись, и она кокетливо улыбнулась.

— Да я бы с радостью вам помогла, но правда не знаю, где они могут прятаться.

— А ты подумай, кто из них может знать.

Девушка задумалась, затем быстро кивнула на высокую худую женщину, которая, подхватив коромысло, медленно пошла по улице.

— У Любки пару месяцев назад пропал сын. Всё говорит, в город подался учиться, да только сдаётся мне, он прячется с теми, кого вы ищете. Она что-то зачастила в лес. Говорит, ходит по грибы, а я когда в последний раз её видела, при ней даже корзины не было.

— Ну, что ты узнал? — спросил Вильгельм.

Я вкратце пересказал наш разговор.

— Приведите сюда эту женщину, — распорядился Файгль. — Припугнете её расстрелом, и если она хочет жить, ей придётся сказать, где прячутся эти мерзавцы.

Вот в этом я сомневаюсь. Мы уже не раз видели, какую стойкость при допросах проявляют русские, даже женщины. К тому же не хотелось проверять, способен ли Файгль на изощрённые пытки, какие устраивал Штейнбреннер. Тут нужен другой подход. Что-то противное шевельнулось внутри при мысли, как этого добиться, но я должен выяснить, где прячутся партизаны. Я не смогу спокойно есть, спать, дышать, пока они не будут ликвидированы.

— Позвольте я сам с ней поговорю, — Файгль, подумав, кивнул.

Я медленно подошёл к низкому забору, заметив, что хозяйка возится на грядках перед домом. Женщина выпрямилась, настороженно глядя на меня, затем взяла за руку копошившуюся рядом девочку и наигранно спокойно сказала:

— Беги, Катюша, поиграй в доме.

— Но ты же говорила, что нам нужно собрать морковку.

— Позже соберём, иди.

Она догадалась, зачем я пришёл, что ж, это всё упрощает.

— Говори, где они, — глядя на её упрямо сжатые губы, я повторил: — Где прячутся ваши партизаны?

— Не знаю я никаких партизан, — сердито ответила она. — У меня вон своих забот полно, три рта кормить чем-то надо.

— А где твой старший сын?

— В городе он, — возможно, полгода назад я бы ей поверил и отступился, но не сейчас. — Подался в подмастерья обувь чинить, всяко лучше чем тут голодать.

— Ты лжёшь, и другой на моём месте бы уже пустил пулю тебе в лоб. Последний раз спрашиваю, где они прячутся?