А ведь были вещи куда хуже неприглядной бытовухи. Новая жизнь и так не баловала меня, но никогда ещё я не чувствовала такого беспросветного отчаяния. Меня колбасило от гремучей смеси безысходности и чувства вины. Ну что мне стоило быть чуть посмелее раньше? Ведь были подходящие моменты, чтобы убежать. Сейчас я это ясно видела, но я же, блин, хотела попасть в Москву, боялась тягот войны. А теперь получите и распишитесь — торчать мне в немецкой армии видимо ещё долго.

Я не знаю чёткой линии фронта. Если бежать наугад — пристрелят, не разбираясь. Свои же или немцы-побегушники, которых полно вокруг, неважно. Можно было, конечно, попробовать затеряться в одной из тех деревень, через которые мы проходили, отступая, но теперь я боялась уже не только немцев, но и своих. Меня запросто могли слить местные, и как отреагируют советские солдаты, я угадать не могла. Неужели мне отрезаны все пути к нормальной жизни? Увязнув по уши в своей депрессии, я едва замечала, что происходило вокруг.

Вроде как, парни тоже хандрили. Ещё бы, вместо торжественного марша по Красной площади получить такую плюху. Ну что, родимые, навоевались? А это только начало. Хотя какое уж тут злорадство? Вояки, блин. Все через одного с соплями по колено. Кох и Бартель довольно сильно обморозили пальцы. Фридхельм больше не выглядит солнечным мальчиком — вокруг глаз обозначились глубокие тени, линия губ стала жёстче. Вилли мрачно отсиживается по вечерам в углу, переваривая это поражение. Одно дело вести солдат в бой, когда исправно фурычит госпиталь, полевая кухня и в твоем распоряжении сколько угодно боеприпасов и техники. А теперь называется хлебнули экстрима по полной и неизвестно, как оно всё пойдёт дальше. Меня спросите, я вам расскажу, чем дело кончится. Хотя чем бы это им помогло? Уволиться из армии они не смогут, только дезертировать.

Едкое, как кислота, чувство вины с каждым днём всё больше подтачивало меня изнутри. Я столько времени смотрела, как они убивают наших, и ничего не сделала. Я даже ненавидеть их толком не могла. Разве можно ненавидеть Коха, который пытается меня утешить, уверяя, что скоро мы выберемся из этой ямы? Или Каспера, который не раз прикрывал меня от пули, вовремя отбрасывая в ближайший сугроб? Вот интересно, а относились бы они ко мне по-прежнему, если бы узнали, кто я? Может да, может нет, но лучше не проверять. Я даже Фридхельму не рискнула бы довериться полностью. Всё чаще я ловила его взгляд, в котором читалась тревога и вместе с тем что-то ещё. Словно он пытался решить какую-то сложную задачу. Я конечно догадывалась в чём дело. Только слепой бы не заметил, что я в полном раздрае. Мы уже пережили вместе достаточно много всякого дерьма, но такой он меня ещё не видел. Это даже не депрессия. Я не знаю, как назвать состояние, когда у человека сбиты все ориентиры, когда просто не знаешь, куда двигаться дальше. Ему тоже было хреново. Пришлось взрослеть и переоценивать реальность в ускоренном темпе, но он, как и парни, был больше озабочен тем, что военные действия зашли в тупик, а у меня вся жизнь зашла в тупик. Я постоянно отводила взгляд, не в силах видеть молчаливые вопросы в его глазах. Неужели я не могу быть собой даже рядом с любимым человеком?

Когда он в очередной раз спрашивал, о чём я думаю, я лишь уклончиво пожимала плечами. Милый, тебе лучше не знать. Например, о том, что из-за меня погиб Вербински. Особенно было тошно, когда Фридхельм пытался меня утешить, мол я ни в чём не виновата. Каждый раз слушая его обещания, что всё будет гут, я чувствовала что начинаю срываться. Недавно вот заспойлерила, что война будет длиться не один год, и им светит полный капут в финале. Благо кроме Фридхельма никто не слышал. Он конечно был в шоке. Всё-таки как бы там ни было, он верил в победу своей страны, а мои слова заставили задуматься. Оптимистом он был, а идиотом всё же нет. И выход тут напрашивался только один — бежать подальше, теряя тапки. В его глазах мелькнула какая-то совсем уж взрослая решимость, и я было понадеялась, что он всё понял — ведь тогда в госпитале он вроде был готов на такую авантюру — но оказалось, что нет. Его понесло абсолютно не в ту степь. Раньше надо было об этом думать и выходить с маршами протеста. Поднять революцию можно лишь в том случае, когда правительством недовольно большинство, а когда тысячи людей готовы молиться на своего лидера, отдельно взятые бунтовщики ничего не смогут изменить. Тем более я прекрасно знала, чем заканчивались все попытки завалить Гитлера, так что подстрекать его можно сказать на самоубийство я не могу. На душе противно скреблось осознание, что нам ни при каком раскладе не быть вместе. Он не сможет растоптать чувство долга перед своей страной и всё бросить. А я… наверное тоже.

Я попыталась лечь поудобнее. Бесполезно. Вот уж никогда не думала, что окажусь когда-нибудь на нарах. Хлипкая конструкция жалобно заскрипела. По-моему, тут на соплях всё держится.

— Рени? — тихо окликнул меня Фридхельм. — Снова не спишь?

Какой уж тут сон, когда в голове штук тридцать незакрытых вкладок. Вот всё есть у немцев, только психотерапевта не хватает.

— Я в порядке.

Он не должен догадаться, что сейчас творится в моей голове. Раз я не могу рассказать ему правды, пусть продолжает считать, что я спасовала перед фронтовыми тяготами.

— Правда, — а что мне ещё остаётся, кроме как привычно лгать?

И ладно бы я лгала лишь для защиты. Самую худшую ложь люди обычно говорят перед сном. Себе. Шепчут её во сне, убеждая себя, что по-другому поступить нельзя. Что заведомо безвыходная ситуация сможет удачно разрулиться. Что кто-то изменит своё решение. Что можно смириться с потерей человека, который стал частью твоей души. Мы часто лжём себе перед сном в отчаянной надежде, что утром ложь станет правдой.

* * *

Всё-таки хорошо, что долгие рефлексии это не моё. В одно прекрасное утро я поняла, что всё, хватит. Да, я сейчас в полной заднице. И что? Нужно стиснуть зубы и жить дальше. Точнее выживать. По разговорам парней я поняла, что мы здесь надолго, а точнее, пока снег не растает. Значит первоочередной задачей стоит сделать наше вынужденное заточение максимально комфортным, а там видно будет. Я уже поняла, что на войне строить какие-либо планы — последнее дело. Для начала я запретила курить в землянке. И так дышать нечем! Десять человек на крошечную клетушку. Ещё не хватало туберкулёз какой-нибудь словить. Как раз все условия: отсутствие свежего воздуха и витаминов, сырое тёмное помещение. Бартель тут же принялся возмущаться.

— И чего это ты раскомандовалась? Я не собираюсь лишний раз выходить на мороз.

— Я бы тебе посоветовала включить мозги, но у тебя включать нечего. Во-первых, тут и так нечем дышать, во-вторых, если кто-нибудь не потушит окурок, мы сгорим вместе с этой избушкой.

Этот паршивец естественно класть хотел с прибором на все мои доводы и побежал жаловаться Винтеру. Благо Вилли при всех его недостатках раздолбаем не был и согласился с моими аргументами. Второй проблемой была питьевая вода, а точнее, её отсутствие. Других вариантов, кроме как топить снег, у нас не было. Талую воду мы пили уже давно, но в последнее время я стала замечать в ведре мелкий мусор и прочую дрянь. Оно то понятно! Чистый снег мы уже давно собрали. Не хватало ещё дружно подхватить кишечную инфекцию. Конечно лучше всего водичку прокипятить или соорудить примитивный фильтр из бумаги и угольных таблеток, но это я уже размечталась. Зато вспомнила другой лайф-хак — в таких вот условиях, далеких от цивилизации обеззаразить воду можно йодом. Правда хоть убей не помню пропорции, но на всякий случай щедро накапала из пузырька. Застав меня над ведром с подозрительной склянкой, Бартель снова побежал к Вилли.

— Герр лейтенант, эта девчонка нам что-то подливает в воду!

Вот же истеричка, чего орать на всю округу? Так бездарно травить, не таясь, не стал бы даже полный даун.

— Хочешь нас всех отравить? — шагнул ко мне Шнайдер.

— Зачем всех? — безмятежно улыбнулась я. — Только тебя. И уж поверь, выберу для этого более удачный момент, чем подсыпать что-то у всех на виду.