Ты не грусти, сознав свою вину.

Нет розы без шипов; чистейший ключ

Мутят песчинки; солнце и луну

Скрывает тень затменья или туч.

Мы все грешны, и я не меньше всех

Грешу в любой из этих горьких строк,

Сравненьями оправдывая грех,

Прощая беззаконно твой порок.

Защитником я прихожу на суд,

Чтобы служить враждебной стороне.

Моя любовь и ненависть ведут

Войну междоусобную во мне.

Хоть ты меня ограбил, милый вор,

Но я делю твой грех и приговор.

Так и знала, что хрень какая-нибудь выпадет. Ну действительно как можно воспринимать всерьёз подобную чушь. Внезапно света стало в разы больше — двери сарайчика открылись, пропуская чью-то фигуру. Я прищурилась, всматриваясь, и с удивлением узнала Фридхельма. Он заценил увиденную картину и, чуть улыбнувшись, спросил:

— Ну и как Шекспир, помогает?

— Не то слово, — уныло отозвалась я. — Читаешь сонеты в надежде не обоссаться, и душа радуется.

— А, да, пойдём, — я чуть ли не вприпрыжку припустила за ним.

Пулей метнувшись к деревянному сооружению и сделав свои дела, на обратном пути я уже чуть лучше рассмотрела солнечного мальчика. Выглядел он, скажем так, не очень — как будто его долго и в жёсткой форме насиловал взвод солдат. Щечки осунулись, под глазами тёмные круги. Перехватив мой взгляд, он пояснил:

— Нам с Фрейтором тоже досталось за твой побег. Наряд тридцать шесть часов.

Вот не буду я вас жалеть, мальчики, не буду. Проморгали же меня — значит заслужили. Только невесело усмехнулась:

— Н-да, меня теперь ненавидят все: от твоего брата до последнего солдата.

— Ну не прям все, — спокойно ответил Фридхельм. — Поменьше внимания обращай. Мы снова идём в наступление. Так что всем будет не до того, чтобы задирать тебя.

Я недоверчиво посмотрела на него:

— Да ладно, таких, как Шнайдер, хлебом не корми, дай доебаться к кому послабее.

— Всерьёз трогать он тебя не станет, — Фридхельм протянул мне фляжку с водой и четвертинку хлебного кирпичика. Достал из кармана свёрнутую салфетку. — Держи.

— Что это? — опешила я, не торопясь брать подношение. При ближайшем рассмотрении это оказалось безобидным куриным крылышком, видимо, перепавшим из шикарного супа.

— Привет от Коха, — улыбнулся Винтер. — Он переживает, как там его помощник, не похудеют ли твои щёчки. Ну всё, как только выберусь отсюда, штурмом возьму любую избу, где есть зеркало. Не могу я больше гадать, что там за морда у меня.

— Ничего, скоро, я думаю, получит меня обратно, — я всё-таки надеялась, что моя жизнь не особо круто поменяется, и если уж куковать в военной части немцев, то лучше помогать на кухне, чем идти убивать своих.

— Ну не знаю, — Фридхельм с сомнением посмотрел на меня. — По-моему, у Вильгельма на тебя другие планы.

— Так, с этого места стоп, — я чуть не поперхнулась крошками хлеба. — Что ещё он со мной сделает? Ты знаешь?

— Да что ты так перепугался? — попытался успокоить мою панику младший Винтер. — Наказание своё ты получил, так что он, скорее всего, будет муштровать, чтобы ты стал доблестным солдатом.

Последние слова он протянул с какой-то горькой иронией, и я подумала, что, скорее всего, это их камень преткновения — разница во взглядах на жизнь. А там попахивает и семейной драмой: один сын — молодец, уже добился званий и положения, другого же наверняка считали с его философией бесполезным балластом. Но мне на это как-то феерически похер, тут надо о себе подумать.

— Скажи, а что сделали с семьёй девушки, которая убежала к партизанам? — задала всё-таки мучивший меня вопрос. — Их же… Не расстреляли?

— Если бы расстреливали каждого, у кого кто-то из семьи воюет с нами, не хватило бы пуль, — серьёзно ответил Фридхельм. — Пока кого-то из этих крестьян не уличили в пособничестве врагу, их не тронут, — ну прямо камень с души, хотя я и знала, как круто поменяются убеждения немцев по мере затягивания военной петли.

— Так что, не скажешь, что приготовил для меня твой братец? — ну, чем чёрт не шутит, может и узнаю, к чему готовиться дурашке-Карлу.

Про курс молодого бойца оно понятно, но меня всё ещё смущали слова гауптамана насчёт креативного наказания. Прямо печёнкой чую какую-нибудь особую пакость.

— Скажу, если ты тоже кое-что мне скажешь, — хитро прищурился Фридхельм.

— Ну давай, — немного опешив, ответила я.

— Скажи честно, зачем ты здесь? — от неожиданности я едва не выдала себя, слава Богу мысленно, обматерив его по-русски. С чувством так, многоэтажной композицией.

— Э-э-э, не понимаю, о чём ты, — естественно, я пошла в глухую несознанку.

Сама же диву давалась, с чего он задавал подобные вопросы. Вроде как, ничем, опровергающим мою легенду, я себя не выдавала.

— Карл, — Винтер, чуть склонив голову, внимательно смотрел прямо мне в глаза, и я, при всей своей проницательности, не могла понять сейчас, какие цели он преследовал. — Ну неужели это то, чего ты действительно хотел? Ты же, вроде как, собирался учиться.

Я настолько ошалела от его слов, что даже не сразу отреагировала привычно резким ответом. Синеглазка смотрел без колючей подозрительности и, казалось, его больше волновало не то, что я тёмная лошадка и могу тут наворотить не пойми чего, а, выражаясь высокопарно, моя бессмертная душа. Мол, как так невинному мальчишке добровольно прийти на фронт и окунуться в реки крови и море грязи? На какое-то мгновение мне даже показалось, что тогда ночью он меня спалил и прекрасно знал, что мой горячий патриотизм — полная профанация.

— Мало ли, кто чего там собирался, — хмуро выдавила я в ответ. — Война не спрашивает, чего мы хотим или не хотим.

И снова мягко-укоряющий взгляд из-под светлой чёлки, призывающий довериться. Ну здравствуйте, ещё я нацисту не изливала душу. Фридхельм, так и не дождавшись моих дальнейших откровений, кивнул на злосчастное куриное крыло:

— Чего не ешь?

Жрать-то — не спорю — хотелось, но взыграло ослиное упрямство. Ничего мне от вас, поганцев не надо. Не сахарная, ещё денёк-другой поголодаю. Глядишь, знаменитые щёки меньше станут.

— Сам ешь, вон на трупака ходячего похож, — грубовато ответила, протягивая курозапчасть назад.

— Карл, не будь ребёнком, — ой, кто бы говорил, самому, наверное, едва восемнадцать стукнуло. Я по сравнению с такой цветущей юностью вообще древнее ископаемое. И нечего тут смотреть щенячьими глазками, меня этим не возьмёшь. — Это глупо, слышишь? Тебя Вильгельм так гонять начнёт, хочешь стать мишенью для насмешек Шнайдера? А вот тут я уже задумалась. Прав, пожалуй, наш ботан. Вспомнив, упомянутого долбоящера, меня прямо передёрнуло. Ладно, схомячу я это чёртово крыло. Слабину немного оправдывало, что Фридхельма я не воспринимала всерьёз как врага. От того же Шнайдера я бы не взяла даже бутер с чёрной икрой.

А на сытый желудок вроде и мысли повеселее. Ну действительно, что мне сделает старший Винтер? По сравнению с тем же Гитлером, он, вроде бы, человек скудной фантазии и унылого темперамента. Скорее всего, уже остыл. Так, повоспитывает чутка и снова растает от няши Карла.

* * *

Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес…

Что за дичь я несу? Ору во всё горло грёбаный гимн Германии, который мне пришлось заучить, как Отче наш. Проклятый Винтер отдал меня на растерзание этому, как его, ну кто там у них вместо наших прапорщиков? Во, вспомнила, фельдфебель. Даже выучила, как зовут сурового дядьку — Кребс. Может, конечно, и не дядьку — ему, скорее всего, не больше тридцатника. Но то, как рьяно он взялся меня гонять с постоянно зверским выражением на морде, делало его на добрый десяток лет постарше. Моё утро после торопливого умывания в ледяной воде и такого же торопливого завтрака начиналось с изматывающей пробежки с винтовкой наперевес, причём в любую погоду. Затем подтягивания на, мать его, турнике, подъём пресса. Ничего не забыла? Ах, ну да, самое «сладкое» — отжимания. Всё то, чего я благополучно избегала в прежней жизни. Сволочной немец не давал ни малейшей поблажки, я сбивалась со счёта, пока дрожащими руками на автомате выполняла требуемые команды, но и это ещё не предел. Оказывается есть такая дрянь, как строевая подготовка. Кребс, садист, с явным удовольствием проделывал со мной и это, рявкая бесконечное: «Бегом марш!» «Стоять!» «Напра-во!» «Нале-во!». Не знаю, в какой жизни мне пригодятся эти умения, но я теперь умею маршировать с переходом с шага на бег и наоборот, отдавать честь, стоять навытяжку, брать на караул. И главное — молча терпеть тысячи придирок. Ведь пока прапору удалось меня худо-бедно выдрессировать, ему тоже пришлось здорово попотеть. Орал так, что даже бойцы из его пехоты вздрагивали, если проходили мимо. По вечерам парни добродушно подшучивали, Шнайдер явно стебался — в общем, троллили меня все, кому не лень. А я что? Я погрузилась в уникальное смирение, о наличие которого у себя раньше даже не догадывалась. Про себя крысилась, орала в голосину, обзывала себя бесхребетной терпилой и молчала. Я лучше выжду момент, когда смогу сотворить какую-нибудь подлянку. Вильгельм исправно заглядывал на приспособленный под занятия пустырь, любовался, как продвигалось обучение, скупо цедил Кребсу: