— Пойдём, — Винтер, казалось, немного успокоился, и я послушно потопала за ним.
Идти пришлось недалеко — к моему ночному пристанищу. Пока ещё мало что понимая, я вошла в тёмный сарай и вскрикнула от неожиданности, когда Вильгельм схватил меня за плечи, слегка приложив об деревянную стену. Чёрт, предупреждать же надо!
— Ты хоть понимаешь, малолетний идиот, чего могла стоить такая выходка в первую очередь тебе? — ни хрена оказывается Винтер не успокоился, голос аж звенел от гнева.
— Простите… Герр лейтенант, — я ощутимо напряглась, не зная, чего ожидать от него. Так-то понятно, что пацанчика, то есть меня, за подобную выходку в военное время пару раз об стенку приложить даже мало, но надеюсь, Вилли на этом и остановится. — Я… Хотел как лучше…
— Ты больше не дома у мамы под юбкой, когда тебя всего лишь мягко журили за шалости, — Вильгельм слегка ослабил хватку, но по-прежнему стоял вплотную, нависая надо мной и раскатывая, словно асфальтоукладчиком, по стенке взглядом. — Это армия, здесь не может быть твоих желаний и решений. Все подчиняются только приказам командира, это понятно?
— Да, — прошептала я, пытаясь сдвинуться.
Не то, чтобы я опасалась его домогательств, нет, конечно, как можно. Правильному Вилли с его пуританским воспитанием и в голову не придёт сделать с малолетним пацаном что-нибудь этакое грязное. Просто лучше перестраховаться — мало ли что он может обнаружить, притираясь вот так к моему тельцу. Отсутствие некоторых полагающихся частей тела, например. Или, наоборот, найдёт те, коих быть и близко не должно.
— Такие вещи обычно плохо заканчиваются, Карл, — Винтер чуть отступил, но по-прежнему удерживал мой взгляд, продолжая выговаривать. — Тебя могли застрелить или взять в плен русские. Ты мог попасть за самоволку в штрафной батальон.
Я молчала, а что отвечать? Разводить детский сад в стиле я-больше-так-не-буду?
— Посидишь здесь на хлебе и воде, а там видно будет, — почти успокоившись, огласил мой приговор Винтер и окинул меня на прощание взглядом, в котором всё ещё плескался непогашенный гнев.
Резко развернувшись, он вышел, с треском приложив хлипкую дверь сараюшки. Я на подгибающихся ногах опустилась на ближайшую кучку сена. Чувствовала себя просто отвратно. Ну надо ж было так облажаться, перепутав дорогу! А сколько нервов ушло, пока придумывала да озвучивала свои отмазки? Теперь, когда адреналиновая волна немного схлынула, меня раскалёнными вилами колола совесть. Я ведь, чтобы выпутаться, не осмелилась совсем уж врать немцам. Девчонка, сбежавшая к партизанам, действительно имела место быть. У меня до сих пор стоял в ушах торопливый шёпот, подслушанный пару ночей назад у сарая:
— Доча, да что ж ты удумала? На кого ты бросаешь меня?
— Не могу я смотреть, как эти псины фашистские разгуливают по селу, топчут нашу землю. Я батьку пойду искать. — Сидела бы дома, окаянная. Нас немцы пока не трогают, даст Бог так и дальше будет. А вот если схватят ваш отряд, тогда худо придётся…
— Не трогают? Да ты разве не слыхала, что они творят в округе? Я не буду дожидаться, пока снасильничают или заберут, как девчат из соседнего села, робить на них!
Так что мою легенду легко подтвердить. Другое дело, что немчики вряд ли обнаружили бы побег несчастной девушки. По-моему, все местные были для них на одно лицо. А теперь по моей милости могут расстрелять её мать или вообще всех до кучи. Спасла себя, но подставила целую деревню. Молодец. Я с горечью поняла, что нет во мне самоотверженности предков, что я абсолютно не горю желанием умереть ещё раз. Но вот как далеко я зайду в стремлении выжить? Во рту пересохло, но было лень вставать и искать свой ранец. Мне, наверное, никогда не удастся перестроиться под существующие порядки и законы. Я не смогу следить за каждым своим словом, быть готовой к тому, что любой поступок мог привести к необратимым последствиям. Никогда раньше не ощущала такой беззащитности. В любой момент тебя без суда и следствия бросят в камеру, запытают до полусмерти, да вообще сделают всё, что угодно. И никому нет дела до безымянной девчонки, ну или парнишки.
***
Следующие два дня растянулись в тоскливые размышления и ожидание продолжения банкета. Я оставила попытки верить в лучшее, когда доподлинно известно всё только худшее. Честно пыталась отсыпаться, подозревая, что не скоро ещё выпадет такая возможность. Утро и вечер для меня обозначались тем, что приходил кто-нибудь из солдат, выпуская меня, скажем так, справить естественные потребности, и приносил пару кусков хлеба и фляжку воды. Остальное время я убивала, пытаясь разложить по полочкам, чего мне делать дальше. Ясен хрен вторую попытку побега я рискну предпринять очень и очень нескоро. Значит надо настроиться на жёсткую муштру Винтера. Опять контролировать все мелочи, чтобы не выдать себя, пытаться как-то ужиться среди этих супостатов. Да где я так нагрешила, что мне даже помереть спокойно не дали, а? Шикарное, конечно, посмертие или как там эта хрень правильно называется?
Делать было абсолютно нечего, и я постоянно торчала под дверями, пытаясь разузнать, что там в мире творилось. Собственно ничего хорошего не творилось. Винтер ещё в первый день согнал всех жителей перед штабом и объявил, что за пособничество партизанам будет расстрелян каждый: хоть женщина, хоть ребёнок, хоть бабка девяностолетняя. Переводил им какой-то пацанёнок, видно, лучше других учивший в школе дойче. Возле штаба постоянно кипела бурная деятельность — война как-никак. Немцы без дела не сидели: то неслись громить красноармейцев, которые, понимаешь, не сдавали позиций где-то на передовой, то шарились в лесах, отлавливая подпольщиков. Гул орудий теперь всё время звучал фоном.
Никогда не страдала такой фиговиной как депрессия, но кажется, придётся познакомиться. Я не видела ни единого лучика света в той яме, куда угодила. Я упрямо хотела жить, пусть даже эта жизнь больше не являлась, строго говоря, моей настоящей. Хотя о чём я — эта вон тоже вполне себе настоящая, кипит и бьёт разводным ключом по голове постоянно. Тем не менее макаться, образно говоря, в дерьмо, выгрызая себе место под солнцем, я тоже не хочу.
«Да кто же тебя спрашивает, моя хорошая, — живо отозвался голос здравого смысла. — Будешь разбираться с дерьмом по мере поступления. Главное — оставаться человеком в любой ситуации».
Действительно, чего это я расклеилась. Самое мерзкое, что я могла бы сделать — это перейти на сторону немцев и запятнать себя предательством, а этого уж точно никогда не случится. Так что выше нос. Ну подумаешь, открыла им Америку, что в лесу водятся партизаны. Это и не было секретом, так зато вон два дня носятся как угорелые. Ну, а что? Пришли воевать, так вперёд, ищите в непроходимых дебрях, пока не надоест. Я, опять же из рассказов бабушки, примерно знала, что такое леса Белоруссии. Поговаривали, что там даже в моё время сохранилась парочка партизанских отрядов после войны.
На третий день я всё ещё не устала на все лады материть тех, кто придумал такие драконовские порядки для проштрафившихся новобранцев. Это же чокнуться можно сидеть столько взаперти. А походы в туалет два раза в сутки, это вообще песня. Я старалась пить поменьше, ибо перспектива гадить в ближайшем углу была для меня неприемлема. Не знаю, до чего доведёт меня жизнь дальше, но пока что скинуть с себя лоск цивилизации двадцать первого века получалось не очень. Хлебная диета, кстати, расстраивала намного меньше — следить за питанием мне как раз не привыкать.
Приспособившись днём читать, ловя солнечные лучи через неплотно прилегающие двери, я раскрыла томик Шекспира, который так и не успела вернуть Фридхельму. От скуки решила повторить баловство, которым раньше увлекалась. Всё просто — пребывая в подобном настрое, как сейчас у меня, берёшь любую книгу, думаешь о проблеме и наугад открываешь страницу. Бывало смешно, бывало в тему. В общем надо же мне как-то отвлекаться. Короче, давай, дядюшка Уилли, поведай мне, к чему готовиться в ближайшее время.
