Наконец с барахлом было покончено и Стивенс за локоток вывел ко мне неугомонного старца: Мозговой локтем прижимал к боку объемный пакет из плотной коричневой бумаги – там покоилось изъятое при обыске имущество – на ходу пробуя зубом подлинность перстней, которые спешно нанизывал на пальцы.

– Получите! – облегченно кивнул мне Стивенс, подталкивая Поликарпыча в спину.

Несколько секунд тот смотрел на меня недоуменно, с подозрением, потом резво шагнул и крепко обнял.

– Брат яурэй! Благодетель! – бормотал он, не забывая в то же время тестировать последний перстень. – Выручил старичка немощного из узилища! Исторг из бездны страдания! Освободитель ты мой! – Потом резко отстранился и, зыркнув по сторонам, предложил шепотом: – Пойдем поскорее отсюда, из места этого поганого, а то, не ровен час, передумают ироды, сызнова заломают старичку белы рученьки, отберут назад кровное, – и поспешно засеменил к выходу.

Могучий старик.

Избавиться от господина Мозгового оказалось гораздо труднее, чем его освободить, а мне надо было вернуться на ранчо Леклера, поскольку рисковать дальше, торча в Тумпстауне, я не хотел: скоро отсутствие сигналов – а если нам с Жужу первым делом воткнули по маячку, то уж модели «би» должны быть ими просто нашпигованы – и удивительное молчание выдававшего себя за Дэдлиба клона Дройта будет обнаружено, его начнут искать, поднимется незримая волна беспокойства и… Кто знает, что у Вайпера и компании предусмотрено для подобных случаев. В городе хватает конечно людей с пейсами, но мало ли что. К тому же полезная сумка теперь со мной – пора убираться.

И я бы так сразу и сделал, если бы не Джон Поликарпович. Он не торопился. То есть вышел из управления полиции господин Мозговой быстро, даже стремительно, но при этом не упускал меня ни на мгновение из виду – как потенциальный источник долларов, я полагаю – сверкающие витрины магазинов манили его неудержимо: Поликарпыч надолго застревал перед ними, с вожделением гладил стекло загребущими пальцами, бормотал очередные призывы к жестокому миру сжалиться над сиротинушкой; при этом неистовый старец остро поглядывал на меня: не снизойду ли до благодеяния, но вслух пожеланий помочь увеличить количество предметов, находящихся в его единоличном пользовании, не высказывал.

Таким макаром – от магазина к магазину – мы добрели до к вокзала, но у ювелирной лавки «Шпон, Дюк и Бакс» старец окончательно окаменел, ибо там в витрине были выставлены милые его сердцу перстни (у «Шпона, Дюка и «Бакса» проходила «неделя колец», как разъяснял красочный плакатик). Внешний мир – такой каменносердый и жестоковыйный – перестал существовать: ведь прямо перед носом у Джона Поликарповича, за сизоватым толстым, пуленепробиваемым стеклом располагался прекрасный случай проявить отточенную годами практики мудроту… Похоже, от спонтанного ее проявления господина Мозгового удерживали только свежие еще воспоминания о перенесенных в полицейском участке горестях, да убедительная толщина стекла, и все же мне пришлось потрудиться, чтобы оттащить старца от вожделенной витрины, ибо вокзал был уже рядом.

В поезде трагически вздыхающий об упущенных возможностях Мозговой отвернулся к окну и принялся поспешно распихивать по многочисленным карманам сложенное в бумажный пакет барахло; сам пакет он тоже хозяйственно прибрал куда-то за пазуху, аккуратно, рачительно сложив. Воссоединение с любимыми вещами благотворно воздействовало на старца: он заметно подобрел, развернулся ко мне и – по-прежнему не узнавая – выразил готовность вступить в беседу. Я не возражал, поскольку надо же чем-то себя занять, пока поезд стучит колесами, и слова широким потоком хлынули из Поликарпыча.

Если отсечь многократные сетования на обездоленность и трудности старческой жизни, рефрен про «заточили сиротинушку», а также бесчисленные эвфемизмы, получалось, что в некие стародавние годы, когда старцы были молодыми, Джон Поликарпович служил в загадочной конной артиллерии, где все-все его чудовищно уважали, но иногда били за начинавшую уже проклевываться мудроту, поскольку люди терпеть не могут тех, кто умнее. Несгибаемый Мозговой упорно шел своим путем, в результате чего артиллерийская его карьера сама собой пришла к концу (укоризненно качая головой, старец сказал: «Недалекие людишки не могли осознать широты моих помыслов и глуботы идей и норовили ввергнуть мя в темницу, и потому я покинул их»), сразу после чего Поликарпыч осознал себя старцем и двинулся по миру, неся идеи в массы («то есть тыря все подряд», – подумал я) и постепенно обрастая сподвижниками, среди которых с особенным жаром выделил старицу Лизавету – ту самую скрюченную жизнью и гонениями на мудроту бессловесную старуху с идиотическим взглядом, что по первому требованию главного старца выдала мадам Цуцулькевич стакан полезного кефира. Из объяснений постоянно сбивавшегося на возвышенную суть мудроты господина Мозгового я так и не понял, сочетались ли он и Лизавета законным браком согласно таинствам хотя бы одной из известных религий, однако сам Джон Поликарпович несомненно рассматривал старицу в качестве ближайшей сподвижницы.

Близ Тумпстауна великий старец нашел, наконец, пристанище, прельстившись нашими либеральными нравами и демократическими традициями, хотя и они, по его мнению, были далеки от совершенства; впрочем, в иных местах старчеству всяко приходилось труднее: «Законы установили пакостные, мудроту ограничивают», – прокомментировал Мозговой.

Из конной артиллерии он вынес также боевой прием «толстая жаба падает в тину осеннего пруда», умелое применение которого не раз выручало его в трудных жизненных обстоятельствах. Расчувствовавшийся от воспоминаний боевитый старец хотел было продемонстрировать сокровенную суть чудесного приема, не выходя из вагона, но тут поезд стал плавно притормаживать – мы благополучно прибыли на станцию «Арторикс». Теперь здесь располагались оптовые склады «Колониальных товаров» Леклера: сразу за вокзалом начинались огромные полукруглые хранилища, чьи металлические крыши блестели в лучах заходящего солнца; рядом скромно пристроился небольшой поселок обслуживающего это хозяйство персонала.

Мы с Поликарпычем выгрузились из вагона и пошли через вокзал к поселку: хвала небесам – здесь оказались в наличии все признаки цивилизации, включая трактир, пару лавок, китайского доктора, парикмахерскую и – автосалон, торгующий машинами и сдающий их в прокат. И в очередной раз я возблагодарил свою нечаянную запасливость, потому что хотя наличные деньги – тлен, с ними, безусловно, легче и удобнее, чем без них, а пользоваться кредитной карточкой в моей ситуации стал бы только полный рахиминист. Джон Поликарпович не разделял моего легкого отношения к наличным и вступил было в спор с приказчиком автосалона: старец упирал на то, что мы с ним яурэи, а яурэи люди бедные, неимущие, хотя и страшно умные, поэтому яурэям всюду должны выходить немалые скидки, а еще лучше, чтобы доплачивали. «Так вам нужна машина или нет?» – поинтересовался невозмутимый, явно видевший господина Мозгового не первый раз приказчик. И старец уже воздел к темнеющим небесам мозолистый, блестящий каменьями перст и открыл рот для гневной отповеди, как я молча извлек из кармана пачку долларов – слова застряли в глотке Поликарпыча – и отсчитал требуемую, совершенно незначительную сумму.

Половину пути до краболовецкой артели Мозговой хранил траурное молчание – дулся, а потом возмущенно забубнил: мы же с вами яуреи, толковал он, а многие яуреи находятся буквально в одном шаге от постижения истинного смысла мудроты; вы же, благодетель, – прости, Господи – своим поведением под корень мудроту рубите, этак скоро никто подавать не будет…

Выпихнув разошедшегося старца у ворот артели, я развернул машину и поспешно нажал на педаль газа: мне очень хотелось дать господину Мозговому в лоб, аж руки чесались, и я даже пожалел о том, что принял в старце такое участие.

– А у нас новости! – с восторгом сообщила мадам Цуцулькевич, когда я, полчасика в целях конспирации покружив по побережью и лишь на подъезде к ранчо содрав личину Ариэля Мочмана, затормозил в тени Леклеровского сарая. – Меня ищут!