Старцы опять согласно закивали.

– Я тебя предупредил, Джон! – поднес к его носу толстый палец Леклер. – Я тебя предупредил.

Поликарпыч зашевелил было губами, но тут из дальнего барака выскочил еще один старец – лет, наверное, десяти, не больше – и принялся бить ложкой в большую консервную банку.

– Кефир! Кефир! – пронзительно орал малолетка.

Собравшиеся оживились и спешно потянулись на зов.

Джон Поликарпович горестно вздохнул, обвел нас взглядом и буркнул скороговоркой:

– Вы ведь не откушаете с нами кефиру? Нет? Ну и…

– С удовольствием! – отвечала радостно мадам Цуцулькевич, и Мозговой бросил на нее короткий неприязненный взгляд.

– Тьфу! – плюнул на песок Леклер. – Подожду вас в машине.

В просторном бараке с дырявой крышей покойно стояли длинные столы, и на них – через равные промежутки – стаканы с белой жидкостью: с тем самым, по всей вероятности, кефиром. Когда мы вошли, старцы уже чинно застыли каждый у своего стакана; пустовали лишь два места – во главе стола, где возвышалась монументальная, больше стакана раза в три, медная кружка, и рядом с веснушчатым пацаном – тут, видимо, обычно принимал целебный напиток наказанный за неловкость, проявленную при умыкании табачных листьев, старикан Зяма.

Стульев в бараке не было.

Я кефир пить не собирался: в бутылке еще оставалось глотка на три пива – тем более, что гостеприимный и от природы щедрый господин Мозговой совершенно обошел меня своим вниманием: величаво приблизившись к медной кружке, он гаркнул:

– Лизавета! Еще стакан кефиру нашей… гостье!

Потом оглядел застывших в торжественном ожидании старцев, взял кружку и, пробормотав «себе я всегда наливаю сам», скрылся за ближайшей дверью, от которой уже спешила, держа гостевой стакан в вытянутой тонкой руке, некая изможденная жизнью, даже местами иссохшая старуха в бесформенном балахоне и в глухо повязанном платке.

Улыбающаяся Цуцулькевич приняла стакан, и тут возвратился хозяин: занял свое место и высоко поднял кружку:

– Ну, будем! – провозгласил он, резко выдохнул и большими глотками принялся пить; это послужило сигналом для старцев, которые немедленно схватили свои стаканы.

– Ложка кефира убивает лошадь, – заметил я Жужу и отхлебнул пива. – Неотвратимо.

Единым духом поглотивший содержимое кружки Поликарпыч заметно раскраснелся и подобрел; тщательно облизал белые кефирные следы с губ и с гораздо большей теплотой взглянул на нас с Цуцулькевич.

– На здоровье, – оскалился он на Жужу, благожелательно наблюдая, как она маленькими глоточками допивает кефир. – Не желаете ли стать старицей?

– А можно еще стаканчик? – спросила та счастливым голосом («Кул?» – спросил я Жужу. «Клёво!» – подтвердила Цуцулькевич).

– Увы! – в ответ на ее просьбу злорадно развел руками Поликарпыч. – Нету!.. Вы не подумайте, я не жадный! – спешно пояснил он. – Просто рачительный.

Я тем временем внимательно изучал его замечательные пейсы и в голове моей зрела хорошая, перспективная мысль.

– Чего? Чего? – заметив мой взгляд, забеспокоился Поликарпыч; откушавшие кефиру старцы между тем, с надеждой оглядываясь, покидали барак. – Нечего так смотреть, благодетель, нечего. – Затараторил Мозговой. – Я бедный яурэй, все силы кладущий на этих неразумных сирот, у нас ничего и нету, крабами одними пробавляемся, живем впроголодь, курить вообще не осталось, только мудротой единой и держимся, а тут ходят и ходят всякие… – Старец приблизился, дохнул на нас с Цуцулькевич густым спиртовым духом. – А то подайте на сирот, благодетели, а? Подайте! Из ваших мозолистых рук.

– Яурэй, говоришь? – задумчиво спросил я. Поликарпыч ожесточенно закивал: яурэй, яурэй!

– А вы, часом, не жиды? – обеспокоился внезапно он и посмотрел на нас с подозрением. – Они никогда не подают. Не люблю я их.

Тут мысль вызрела окончательно.

– Мы – не они, мы – подадим, – заверил я яурэя. – Но сначала мы с вами сделаем вот что…

Группа старцев с жестяными помятыми кружками в руках, жалобно – негромко, но вдумчиво – голося «пожертвуйте угнетенному старчеству, благодетели, купите изделия народных промыслов», бойко продвигалась по щербатым плитам перрона к тумпстаунскому вокзалу, тыча в нос встречным дурацкие поделки из крабьих панцирей. В тылу у старцев вышагивали два яурэя, а проще говоря, откровенных хасида – снаряженных по всем хасидским правилам: в черных круглых шляпах с широкими полями, в длинных черных, перетянутых шелковыми поясами приталенных сюртуках, из-под которых виднелись беленькие цыцысы от таласов, в черных же брюках и ботинках. Не яурэи, а загляденье. Один – седой, с белой бородищей, другой моложе, с бородой черной, но тоже длинной. Первый – Джон Поликарпович Мозговой, хозяин сокровенной мудроты, второй – Майк Хаммер, он же Сэмивэл Дэдлиб, совсем недавно считавший, что он погиб в результате прямого попадания из пушки среднего калибра, а ныне упорно не желавший возвращаться в управление полиции, так ничего толком и не выяснив.

– Значит, еще нам муки… кукурузной, мешка три, – остро зыркая по сторонам, бубнил вполголоса Мозговой, загибая пальцы. – Маслица растительного ящичек, штанов… новых… двадцать пар, вот тут у меня размерчики, десять сумок холщовых, сетей крупноячеистых пять штук…

– А сети зачем? – удивился я.

– Ну как же, благодетель! – высоко задрал брови Поликарпыч. – А крабов ловить! Крабиков. Старые-то, совсем поизносились, а краб пошел нынче ушлый, так и норовит в дырку утечь. Старцы-то немощные, не поспевают за ним, аспидом проклятущим. Ты что, благодетель! Сети в нашей артели – первейшее дело. Мы без сетей никуда.

– Ладно, сети. Три шутки, – обреченно согласился я, не будучи в состоянии понять, как можно ловить крабов сетями. Может, они тут прут стадами?

– Нет уж, благодетель, пять. Как мы тремя-то обойдемся?

– Ладно, пять.

– Вот и славненько! Еще бумаги папиросной нам надобно несколько коробочек…

– А бумага-то на что?

– Ну ты я вижу благодетель не сообразительный! – хитро прищурился Поликарпыч. – А во что мы табачок-то будем заворачивать? В газетку? Так ведь вредная она для организма-то, газетка. В ней свинец всякий, другие элементы нехорошие.

Проглотив – чтобы не будоражить в Поликарпыче всякие тонкие материи – вопрос, откуда возьмется табачок, который старцы будут заворачивать в папиросную бумагу, я согласно махнул рукой и под деловитое бормотание господина Мозгового, продолжавшего в соответствии с потребностями загибать пальцы, следом за старцами вступил в вокзал.

…Очень хотелось прогуляться незамеченным по родимому городу. Неимоверно тянуло ступить на хорошо знакомые улицы. Назрела исключительная потребность произвести разведку и взглянуть на себя со стороны. И хотя Джон Поликарпович боролся с собой изо всех сил, жажда сделать жизнь лучше и удобнее – за мой, а точнее за Леклеровский, счет – в конце концов одержала уверенную победу: тяжко вздыхая, последовательный борец за старческое дело отвел меня в недра самого приличного барака, велел подождать в передней и надолго исчез – а когда вернулся, его стараниями я вышел из барака чернобородым хасидом, в котором Дэдлиба узнал бы только очень внимательный. По крайней мере, Жужу не узнала: приняла меня за очередного старца.

Любовно поправляя на мне почти новый сюртук, Поликарпыч суетился вокруг, зримо исходя жалостью к выданному, хотя и напрокат, имуществу и я с трудом отделался от него, чтобы пообщаться с Цуцулькевич: наказал ей в мое отсутствие выйти аккуратненько в сеть и отреферировать передовицы тумпстаунских новостных сайтов; мадам восприняла поручение с восторгом – у нее как раз имелась для этого «кульная прога». Только осторожнее, попросил я, не лезьте, мэм, больше никуда. Оки-доки, улыбнулась Жужу, что ж я, не понимаю? Выйду в сеть быренько, сдеру инфу, а телефончик после этого в океане утоплю. Кул или не кул? Леклер только хмыкнул.

Старцы резво прошли сквозь вокзал и вылились на улицу Грошека.