— Как, Акимов? Клим!! — Облупыш рассмеялся и отвернулся к стене. Степанида с Иохимом переглянулись, им было ясно, что парень не в себе, а Клим понял, что разоблачён и его судьба зависит от скромности Облупыша.

Время бежало, приближалась Пасха. Облупыш заметно окреп, стал меньше спать. На Страстную Клим прекратил откармливать его скоромным, на радость Степаниде. Они говели; Клима страшила приближающаяся исповедь — вдруг Кирилл Облупыш выскажет священнику свои сомнения относительно лекаря! А сомнения были хотя бы потому, что он всегда называл его Климом Акимовичем, подчёркивая отчество, и нередко улыбаясь при этом.

Но вот наступил день исповеди. Клим подошёл к священнику следом за Кириллом, и ожидал каких-нибудь уточняющих вопросов. Но исповедь прошла быстро, священник машинально задавал привычные вопросы и не слушал ответы, думая о чём-то о своём, грехи отпускал, не вникая в их суть.

Итак, на первый случай беда минула! Пока...

В один из праздничных дней Клим спросил Кирилла, как он стал иконником. Рассказ его оказался долгим, и Клим слушал с замиранием сердца. Тот говорил, как его, малолетка, рисующего птичек на бересте, приметил священник, отец Нефёд, научил срисовывать буквицы. Потом он разукрашивал буквицами книгу их барина, в которой описывалось Тульское сидение. Имя барина не назвал и куда делся барин, не сказал. Но за всё время повествования ни разу не взглянул на Клима. Потом отец Нефёд устроил мальца в монастырь Коломенский к иконописцам. Оттуда монахи отправили его учиться во Владимир. Там, став иконником-личником, рисовал самое главное в иконе — лицо и руки.

Далее Кирилл припомнил, как с артелью мастеров пошли они в Суздаль образы подновлять. В этом месте повествования он сделал отступление:

— Скажу вам, дорогие мои, лицо человека, очи его выражают душу, как ни хитри, а не спрячешь её никуда. Злоба, ненависть, к примеру, сама из глаз сочится, всяк увидеть может. А для боли сердечной нет определённого выражения, хоть я искал. И тут вот в Суздале довелось встретить инокиню, не старую ещё. У неё будто углём нарисованы и нежность, и страдание душевное, сразу видно — жизнь обидела её, а она терпит безропотно, всё и всем прощает... — И, потупившись, шёпотом добавил: — Глаз от неё отвести не мог...

Наверное, это признание вырвалось помимо его желания, он замолк. Имя монашки не было названо, но Клим почувствовал, что это Таисия-Тавифа... В другой раз иконник поведал, как он попал в монастырский подвал и ему поломали пальцы. Это был поспешный сухой рассказ, однако за ним Клим увидел трагедию художника...

...Так и не удалось Кириллу ещё раз увидеть инокиню из Девичьего монастыря. Он догнал свою артель во Владимире, откуда артель последовала во Ржев, где требовалось расписать стены в новом приделе монастырского храма. Настоятель указал, чтобы по левой стороне были страсти Господни и образ Варвары-великомученицы. Её лик рисовал Кирилл, настоятель похвалил его за великую скорбь, изображённую на лике том.

В это время, ранней весной 1563 года, Иван, возвращаясь в Москву после взятия Полоцка, остановился во Ржеве. Государя встречали как героя колокольным звоном и крестным ходом. Благодарственный молебен служили в новом приделе храма. По окончании службы государь повернулся, чтобы уходить, и, встретив скорбный взгляд великомученицы, попятился. Следовавший за ним настоятель вынужден был увернуться — чуть было не налетел на царственную спину. Иван несколько секунд смотрел на образ, не выдержал и опустил глаза — со стены на него смотрела Таисия, он вспомнил: смотрела тем самым взглядом, каким она встретила его, когда он в Тонинском дворце второй раз вошёл в её светлицу. Именно так, сомнений не было... Иван глухо прохрипел:

— Кто малевал?

— Володимирские живописцы, — услужливо ответил настоятель.

— Ко мне! — Приказал Иван и поспешно зашагал в настоятельские покои, а не в трапезную, где были накрыты столы.

Иван сидел на скамье, нервно постукивая носком правой ноги в мягких сапогах, на скулах катались желваки. Настоятель пытался заговорить, но государь так посмотрел на него, что тот зажался в углу.

Иконописцы вошли и перед государем повалились на колени. Долго стояла тишина, потом Иван спокойно, даже ласково спросил:

— Кто образ великомученицы изваяти? — Старший артели указал на Кириллу. Иван приказал: — Ну-ка, встань. — И, удивившись его ничтожности, переспросил: — Ты?!

— Аз есмь, — тихо ответил Кирилла, поднял глаза на царя и тут же опустил голову.

— Где ты её видел? — задал Иван всех удививший вопрос.

Опять Кирилл поднял голову и, не отрывая взгляда от исказившегося лица царя, неожиданно твёрдо ответил:

— В Суздале, в Ризополо...

Иван остановил его:

— Погоды Мне с ним побеседовать надо, ступайте все... Ты, Гриша, останься. — Пока монахи, иконники, слуги толпились у двери, царь подозвал: — Оба подойдите поближе... Так чей лик ты изобразил?

— Инокини.

— Звать?!

— Тавифа.

— Она говорила с тобой?

— Нет, государь. Я видел её у настоятельницы, в церкви...

— Почему ж ты запомнил её?

— Великая скорбь на лике её, государь.

— Скорбь... В подвал его и чтоб кисть в руку не взял бы, — очень тихо сказал и добавил: — Ступайте... — Малюта увёл Кирилла. Государь приказал принести вина.

...Кирилл с горестной улыбкой закончил рассказ:

— Во как тот самый Гриша мне длань испортил! Так перевязал, что куриной лапой стала. Левой крещусь...

— Какой же ты теперь иконник? — усомнился Иохим.

— Я — левша! Монахи умолчали о том. Держали меня в подвале, и потихоньку лучины приносили, кисти, краски... Приказчик Строганова услышал про меня, выкупил.

Из-за позднего разлива задержался отъезд из Ярославля. Только в первых числах мая решились. Дидим предложил собираться, попутный обоз шёл на Вологду, и предъявил две грамотки Кириллу и Иохиму. В грамотках значилось, сколько с кого за пропитание и за лечение, почти по полтине с каждого. Клим прочитал и удивился:

— А почему с меня не требуешь за пропитание? Позволь, Дидим, ты с них за лечение берёшь, так лечил-то я их. Да последний месяц и кормились мы самостоятельно.

— Тут всё правильно, Клим. — Принялся объяснять Дидим. — Ты — вольный, за лечение их тебе хозяин платить будет. А они — хозяйские, пока не работают, кабальные грамоты на них идут.

— Дидим, что ты говоришь?! Мы ели то, что я зарабатывал, а ты с них взыскиваешь. Как же так?

— Клим, хозяин всё тебе должен оплатить, что ты на них потратил...

Разгорелся спор. Клим и Дидим не могли понять друг друга. Кончилось тем, что Клим написал на себя кабальную грамоту, оплатив таким образом за обоих больных. Правда, вскоре он перестал удивляться: приказчики и дьяки вели строгий учёт и работы, и затрат на содержание каждого, при этом не без явного мошенничества.

В Вологде все грузы перенесли на струги. Появились здоровые мужики — гребцы и рулевые, вёсельники. Иохим сразу оказался при деле, встал к рулевому веслу, с этого дня зачислился в работящие! Пошли по течению многоводных рек, Вологде и Сухони, двигались хотя и медленно, но и день, и ночь. Причаливали у небольших посёлков варить обед, иногда останавливались в заводях, чтобы переждать противные ветры и туманы.

Многие сотни вёрст они плыли мимо заболоченных равнин, неоглядных зарослей кустарников; река не спеша несла свои могучие воды. Потом вдруг принимались её теснить лесистые кряжи, будто разрезанные богатырским ножом. Река сжималась и начинала стремительно мчаться, извиваться между ними, пока не вырывалась из их объятий и вновь свободно разливалась на равнине.

Цвела черёмуха, белыми сугробами казались деревья — ни сучьев, ни листьев не видно за цветами. Освежающий запах волнами набегал с берегов, пропитывал всё весенней свежестью. Пока они плыли, Климу казалось, что он помолодел на десяток лет. Не спалось ночами, и проходили воспоминания, о которых, ему казалось, он давно уже забыл... И соловьи! С заката солнца и чуть не до полдня сотни, тысячи соловьёв переливчато, на разные голоса воспевали и славили величие жизни...