506. Калейдоскоп В том городе в мучительной земле Настанет вновь, как встарь жилось кому-то, И страшная, и горькая минута. О, это солнце, скрытое во мгле! О, этот крик в морях! О, вопль дубравный! Как в старину, проснется не спеша, Перерожденья кончивши, душа И мир найдет, былому миру равный, В той улице средь города мечты, Где в ночь орган сыграет плясовую, Где будет музыка напропалую, Где замурлычат в лавочках коты. Всё неизбежно будет, как могила: Вдоль щек смиренные потоки слез, Рыданья смеха в трескотне колес, И зовы: «Смерть, хоть ты б освободила!» Букет увялый, древний перепев! Народный бал опять назойлив станет. Вдова повязкою свой лоб затянет, Да и пойдет в среде продажных дев, Что шляются с толпою развращенной Мальчишек и поганых стариков, И ротозеи треском бураков Потешатся на площади зловонной. И будет так, как будто кто заснул, Едва проснувшись, — и опять он в этом Волшебном мире, убаюкан летом Под шум травы и пчел волнистый гул. <1923> Наапет Кучак 507. Песни любви По тебе, мой друг, тоскую, да и как не тосковать! Кто тебя ко мне проводит, душу спросит — рад отдать. Много муки, много горя мне пришлося испытать. Что мне в долгой жизни, если без тебя мне вековать! Пожалей меня, голубка, — верный раб твой одинок. Горьким плачем изойду ли? неужель таков мой рок? У тебя в саду есть розы: мне, рабу, пришли венок, — Поцелую и надену, чтобы слез прервался ток. Как красиво расцветали все кусты в бахче моей! Но цветы похитил кто-то, льются слезы из очей. Я мечусь, как перепелка, потерявшая детей. Сеть свою скорей раскинь, чтоб запутался я в ней. Сердце здесь пред жарким сердцем, как осенний лист, дрожит. Слезы льются, словно щеки мне весенний дождь кропит. Только нежность белой груди исцеленье мне сулит! С грудью грудь сомкнем, — но кто, кто, скажи, к тебе спешит? Ты сказала: «Я — твоя!» Неужели это — ложь? Ты закаялась любить! Иль иного ты найдешь? Мне такое будет горе, что к иному ты прильнешь И к следам моих лобзаний ты уста его прижмешь! «Высоко ты ходишь, — милой передай привет, луна!» — «Передам привет я милой, но не знаю, где она». — «Видишь дерево в саду, где высокая стена? Пьет из чаши голубой там под деревом она И армянской речью славит сладость ласки и вина». Спорят с морем под Меорой эти очи глубиной, Эти кудри разметались ветром зыблемой волной. Возросла ты, точно ива, ты как яблок наливной. Ты напоишь ароматом белой розы мир земной. 1916 Д. С. Мережковский
Шарль Бодлер 508. Альбатрос Во время плаванья, когда толпе матросов Случается поймать над бездною морей Огромных белых птиц, могучих альбатросов, Беспечных спутников отважных кораблей, — На доски их кладут; и вот, изнемогая, Труслив и неуклюж, как два больших весла Влачит недавний царь заоблачного края По грязной палубе два трепетных крыла. Лазури гордый сын, что бури обгоняет, Он стал уродливым, и жалким, и смешным, Зажженной трубкою матрос его пугает И дразнит с хохотом, прикинувшись хромым. Поэт — как альбатрос: отважно, без усилья, Пока он в небесах, витает в бурной мгле, Но исполинские, невидимые крылья В толпе ему ходить мешают по земле. <1912> К. Д. Бальмонт Эдгар По 509. Ворон Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой, Над старинными томами я склонялся в полусне, Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался, Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне. «Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине, Гость стучится в дверь ко мне». Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья… И в камине очертанья тускло тлеющих углей… О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней, О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, О светиле прежних дней. И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет, Скорбный лепет, наполнявший темным чувством сердце мне. Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя: «Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне, Поздний гость приюта просит в полуночной тишине, — Гость стучится в дверь ко мне». Подавив свои сомненья, победивши опасенья, Я сказал: «Не осудите замедленья моего! Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясный, Слишком тих был стук неясный, — и не слышал я его, Я не слышал», — тут раскрыл я дверь жилища моего: Тьма, и больше ничего. Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный, Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого; Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала, Лишь — «Ленора!» — прозвучало имя солнца моего, — Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, — Эхо, больше ничего. Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, — Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того. «Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось, Там, за ставнями, забилось у окошка моего, — Это ветер, усмирю я трепет сердца моего, — Ветер, больше ничего». Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней, Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво, И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей, Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей, Он взлетел — и сел над ней. От печали я очнулся и невольно усмехнулся, Видя важность этой птицы, жившей долгие года. «Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, — Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где Ночь всегда, Как ты звался, гордый Ворон, там, где Ночь царит всегда?» Ворон крикнул: «Никогда». Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало, Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда. Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится, Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда Сел над дверью говорящий без запинки, без труда Ворон с кличкой: «Никогда». И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово, Точно всю он душу вылил в этом слове «никогда», И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он; Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года, Завтра он меня покинет, как Надежды, навсегда». Ворон каркнул: «Никогда». Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной, «Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда, У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда В песне вылилось — о счастье, что, погибнув навсегда, Вновь не вспыхнет никогда». Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая, Кресло я свое придвинул против Ворона тогда, И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной Отдался душой мятежной: «Это — Ворон, Ворон, да. Но о чем твердит зловещий этим черным „Никогда“, Страшным криком „Никогда“». Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный, Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда, И, с печалью запоздалой, головой своей усталой Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда: «Я один, на бархат алый та, кого любил всегда, Не прильнет уж никогда». Но, постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, То с кадильницей небесной серафим пришел сюда? В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье! Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!» Каркнул Ворон: «Никогда». И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты иль дух ужасный, Искусителем ли послан иль грозой прибит сюда, — Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый, В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда! О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?» Каркнул Ворон: «Никогда». «Ты пророк, — вскричал я, — вещий! Птица ты иль дух зловещий, Этим Небом, что над нами, — богом, скрытым навсегда, — Заклинаю, умоляя, мне сказать: в пределах рая Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда, Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?» Каркнул Ворон: «Никогда». И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая! Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда, Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной, Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда! Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!» Каркнул Ворон: «Никогда». И сидит, сидит зловещий, Ворон черный, Ворон вещий, С бюста бледного Паллады не умчится никуда. Он глядит, уединенный, точно демон полусонный, Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда, И душа моя из тени, что волнуется всегда, Не восстанет — никогда! 1894 |
