Артюр Рембо 499. Феи расчесанных голов На лобик розовый и влажный от мучений Сзывая белый рой несознанных влечений, К ребенку нежная ведет сестру сестра, Их ногти — жемчуга с отливом серебра. И, посадив дитя пред рамою открытой, Где в синем воздухе купаются цветы, Они в тяжелый лен, прохладою омытый, Впускают грозные и нежные персты. Над ним, мелодией дыханья слух балуя, Незримо розовый их губы точат мед: Когда же вздох порой его себе возьмет, Он на губах журчит желаньем поцелуя. Но черным веером ресниц их усыплен, И ароматами, и властью пальцев нежных, Послушно отдает ребенок сестрам лен, И жемчуга щитов уносят прах мятежных. Тогда истомы в нем подъемлется вино, Как мех гармонии, когда она вздыхает… И в ритме ласки их волшебной заодно Всё время жажда слез, рождаясь, умирает. Морис Роллина 500. Богема. Сонет Последний мой приют — сей пошлый макадам, Где столько лет влачу я старые мозоли В безумных поисках моей пропавшей доли, А голод, как клеврет, за мною по пятам. Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам Коробку старую мою не дразнят боле! Душа там скорчилась от голода и боли, И черви бледные гнездятся, верно, там. Я призрак, зябнущий в зловонии отребий, С которыми сравнял меня завидный жребий, И даже псов бежит передо мной орда; Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я — парий, Но ухмыляюсь я презрительно, когда Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре. <1904> Тристан Корбьер 501-502. Два Парижа Ночью Ты — море плоское в тот час, когда отбой Валы гудящие угнал перед собой, А уху чудится прибоя ропот слабый, И тихо черные заворошились крабы. Ты — Стикс, но высохший, откуда, кончив лов, Уносит Диоген фонарь, на крюк надетый, И где для удочек «проклятые» поэты Живых червей берут из собственных голов. Ты — щетка жнивника, где в грязных нитях рони Прилежно роется зловонный рой вороний, И от карманников, почуявших барыш, Дрожа спасается облезлый житель крыш. Ты — смерть. Полиция храпит, а вор устало Рук жирно-розовых взасос целует сало. И кольца красные от губ на них видны В тот час единственный, когда ползут и сны. Ты — жизнь, с ее волной певучей и живою Над лакированной тритоньей головою, А сам зеленый бог в мертвецкой и застыл, Глаза стеклянные он широко раскрыл. Днем Гляди, на небесах, в котле из красной меди, Неисчислимые для нас варятся снеди. Хоть из остаточков состряпано, зато Любовью сдобрено и пóтом полито! Пред жаркой кухнею толкутся побирашки, Свежинка с запашком заманчиво бурлит, И жадно пьяницы за водкой тянут чашки, И холод нищего оттертого долит. Не думаешь ли, брат, что, растопив червонцы, Журчаще-жаркий жир для всех готовит солнце? Собачьей мы и той похлебки подождем. Не всем под солнцем быть, кому и под дождем. С огня давно горшок наш черный в угол сдвинут, И желчью мы живем, пока нас в яму кинут. <1904> Ф. Сологуб
Поль Верлен 503. Сплин Алеют слишком эти розы, И эти хмели так черны. О дорогая, мне угрозы В твоих движениях видны. Прозрачность волн, и воздух сладкий, И слишком нежная лазурь. Мне страшно ждать за лаской краткой Разлуки и жестоких бурь. И остролист, как лоск эмали, И букса слишком яркий куст, И нивы беспредельной дали — Всё скучно, кроме ваших уст. 1897 504. Я в черные дни Не жду пробужденья. Надежда, усни, Усните, стремленья! Спускается мгла На взор и на совесть. Ни блага, ни зла, — О, грустная повесть! Под чьей-то рукой Я — зыбки качанье В пещере пустой… Молчанье, молчанье! 1897 505. Я не люблю тебя одетой, — Лицо прикрывши вуалетой, Затмишь ты небеса очей. Как ненавистны мне турнюры, Пародии, карикатуры Столь пышной красоты твоей! Глядеть на платье мне досадно — Оно скрывает беспощадно Всё, что уводит сердце в плен: И дивной шеи обаянье, И милых плеч очарованье, И волхвование колен. А ну их, дам, одетых модно! Спеши прекрасную свободно, Сорочка милая, обнять, Покров алтарный мессы нежной И знамя битвы, где, прилежный, Не уставал я побеждать. 1908 |