596. Статуя (Монах) Он крест здесь некогда воздвигнул на утесах И город основал, придя, как пилигрим, Из дальных южных стран, в руках пастуший посох, Великий под плащом монашеским своим. Он чудеса творил. Народ внимал и плакал На светлых просеках, в таинственных лесах, Где прорицал языческий оракул И руны древние чернели на камнях. Он стал потом, как сон, невозвратимым, И был он весь — печаль и красота, Что некогда сползла с позорного креста К скорбящим и гонимым. Он бережно хранил их хрупкие сердца, Разбитые безжалостной рукою; Он обещал им счастье без конца И убаюкивал евангельской мечтою. Потом король, палач и судия Его слова, принявши, исказили, И тексты древние явились в новой силе, Как меч карающий законов бытия. И против милости, которую с любовью На обездоленных он призывал, Восстала жизнь, внезапная, как шквал, Безумная и залитая кровью. Но он в сердцах растопленных пребыл, Как солнце кроткое смиренья и прощенья, И черпало народное терпенье В его лучах источник новых сил. И празднуют его весною, в мае, рано — Целителя болезней и скорбей. И матери несут детей Омыть в струе старинного фонтана. Звучит в конце печальных литаний Широкое и благостное имя В сияньи свеч, в колеблющемся дыме, В мерцаньи риз, крестов и панагий. На фоне старого романского портала Встает его годами стертый лик, И камень весь дрожит, когда несется зык С высот зовущего металла. <1919> М. Л. Лозинский Редьярд Киплинг 597. Заповедь Владей собой среди толпы смятенной, Тебя клянущей за смятенье всех, Верь сам в себя, наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех; Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них; Умей прощать и не кажись, прощая, Великодушней и мудрей других. Умей мечтать, не став рабом мечтанья, И мыслить, мысли не обожествив; Равно встречай успех и поруганье, Не забывая, что их голос лжив; Останься тих, когда твое же слово Калечит плут, чтоб уловлять глупцов, Когда вся жизнь разрушена, и снова Ты должен всё воссоздавать с основ. Умей поставить, в радостной надежде, На карту всё, что накопил с трудом, Всё проиграть и нищим стать, как прежде, И никогда не пожалеть о том; Умей принудить сердце, нервы, тело Тебе служить, когда в твоей груди Уже давно всё пусто, всё сгорело, И только Воля говорит: «Иди!» Останься прост, беседуя с царями, Останься честен, говоря с толпой; Будь прям и тверд с врагами и с друзьями, Пусть все, в свой час, считаются с тобой; Наполни смыслом каждое мгновенье, Часов и дней неумолимый бег, — Тогда весь мир ты примешь как владенье, Тогда, мой сын, ты будешь Человек! <1923> Марселина Деборд-Вальмор 598. Письмо женщины Раз ты опять о том, что невозвратно, Жалеешь вдруг, Раз ты опять зовешь меня обратно, — Послушай, друг: Пространных клятв, где и мольбы, и грезы, И стон души, Когда за них расплатой будут слезы, Ты не пиши. Раз дол и рощи после непогоды Горят светло, Осушим взор и отметем невзгоды, Подняв чело. Хоть мне звучит еще твой голос милый, Не говори, Не говори мне больше: «До могилы!» — А: «До зари!» Мы знали дни, мелькнувшие привольно Среди цветов, Мы знали дни, израненные больно Кольцом оков; От мыслей этих, тяготящих разум, Уклоним взор, И всё, как дети, позабудем разом, Вдохнув простор! О, если, может как бы жизнь вторая Начать свой круг И протекать, другой себя вверяя, Без лишних мук, Услышь мой зов, из глубины идущий: На склоне дня Приди ко мне, мечтающий и ждущий, Возьми меня! 1929 Шарль Леконт де Лиль 599. Смерть Вальмики Вальмики, царь певцов, бессмертный, очень стар. Его очам предтек мир мимолетных чар, Мгновенней, чем прыжок проворной антилопы. Ему сто лет. Ему земные скучны тропы. Как, синей вечности предощущая зной, Бьет крыльями орел над темной крутизной, Так заточенный дух, томясь в оковах тлена, Стремится вырваться из призрачного плена. Вот почему Певец героев старины Зовет спокойствие и сладость тишины, Неизреченный мир, где больше нет сознанья, Предел всех помыслов, разлада и страданья, Верховный сон без грез и череды времен, Который царственным Забвеньем осенен. Дни льются, жизнь полна, увенчан подвиг трудный. До гребня он взошел на Гимават безлюдный. Кровь обнаженных стоп пятнала тяжкий путь, Вихрь ледяных ночей ему измучил грудь, Но, мыслей и лица назад не обращая, Он шаг остановил лишь у земного края. В тени смоковницы, чью зелень бережет И лето знойное, и зимних вьюг полет, Руками опершись о посох путеводный, Одеян бородой густой и благородной, Он видит, недвижим, последний раз, вдали, Потоки, и леса, и города земли, Столпы предвечных гор и гулких волн границы, Откуда взносится, весь в розах, Куст денницы. Бесстрастен, молчалив, всё это видит он. Священные лучи объемлют небосклон. От трав до синих сфер, от пропасти до тучи Трепещет, и плывет, и льется свет летучий, Целуя ласково, прозрачный, золотой, И насекомое, и в заросли густой Задумчивых слонов, что вздрагивают вяло, Звенящих шпанских мух отмахивая жало, Раджей и париев, собак и мудрецов, И Гималайский кряж, и выводок птенцов. Смех ослепительный горит над мирозданьем. Несякнущая жизнь поит благоуханьем Неизмеримость сна, где Брама, полный сил, Себя узрел, узнал и, светлый, возлюбил. Вальмики погружен в великолепье света. Что вас развеяло, целительные лета? Виденье давних дней, откуда всходишь ты? О мощный гимн любви, добра и чистоты, Лелеющий в веках, как ветер тихокрылый, И Раму сильного, и Лилию Митхилы, Бойцов, и девушек, и мудрых, и богов, И ослепительное шествие веков, Зачем, дыханьем роз овеянный широко, Ты возникаешь вновь из дивного истока? О Рамаяна! Дух, что встарь тебя пропел, Следит твой вольный лет в безоблачный предел И, в упоении гармоний вдохновенных, Сливается, кружась, с полетом душ блаженных. Шар солнца вырос, всплыл и мирно запылал. Густой, беззвучный зной, струя за валом вал, Спадает, пламенный, и поглощает, властный, Цвета, и образы, и запахи, и страстный Порыв живого, молвь людей и дальний гул Прибоя, что дышал всё глуше и уснул. Везде всё смолкло. Мир пылает, истомленный. И вот из-под земли, сухой и раскаленной, Белесый муравей, притянутый жарой; Их сто, их тысячи и тысячи; ордой Неисчислимою, они сплошным движеньем Идут на старика, который взят виденьем И, прислонясь к стволу, окутанному мхом, Уничтожается в создании своем. Он отрешен от чувств, он отрешен от духа. Большие муравьи, влача седые брюха, Волнами близятся к замершему, киша, Спадая, шевелясь, вздымаясь и шурша, Как накипание встающей в море пены. Покрыли бедра, грудь, обволокли все члены, Кусают, гложут плоть, в глазах ища проход Туда, где черепа изогнут мощный свод, Толпами лезут в рот, разверстый и лиловый, И вот на высоте стоит костяк суровый, Над дольной мглой, как бог над ладаном жрецов, Тот, кто был некогда Вальмики, царь певцов, Чья звучная душа живит земные тени И будет вечно петь устами поколений. 1919 |
