322. «Что делать? Я не гениален…» Что делать? Я не гениален, нет у меня избытка сил, но всё ж на главной магистрали с понятьем собственным служил. Поэт не слишком-то известный, я — если говорить всерьез — и увлекательно, и честно ту службу маленькую нес. Да, безусловно, в самом деле я скромно делал подвиг свой не возле шаткой карусели, а на дороге боевой. Мой поезд, ты об этом знала, гремя среди российских сел, от петроградского вокзала рывком внезапно отошел. Свисток и грохот — нет заглушки! Свет и движенье — не свернуть! Его не кто-нибудь, а Пушкин отправил в этот дальний путь. И он прибудет, он прибудет, свистя и движась напролом, к другому гению, что будет стоять на станции с жезлом. 1972 323. СТАРУХА Лишенная зренья и слуха, справляя какой уже год, в лиловой одежде старуха, кренясь и колеблясь, идет. Давно безо всякой поблажки в сухой придорожной пыли ее наклонились ромашки и, всё потеряв, отцвели. Давно отшумели в апреле на тихо угасшей заре те птицы, что весело пели еще при последнем царе. Конечно, обидно и жалко, что целая жизнь вдалеке. Не тоненький зонтик, а палка в неверной, ослабшей руке. Но, как и тогда на закате, волшебные песни свои в ее слуховом аппарате не кончили те соловьи… 1972 324. КОЛЫБЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА Поднебесный шатер бережливо укрыл всех старух и рабочих, детей и гуляк. Колыбель человечества — так окрестил нашу землю один гениальный чудак. Только он позабыл по святой простоте, поднимаясь по лестнице шаткой в жилье, что слезами и кровью пропитаны те — из травы и пшеницы — пеленки ее. Может, он не видал в голубом далеке, наблюдая в трубу планетарный туман, что младенец сжимает в неверной руке вместо праздной игрушки военный наган. Вряд ли там, при свечах догорающих звезд, ожидает пришельцев одна красота. Свет Вселенной, наверное, так же не прост, как пока еще жизнь на Земле не проста. Чтоб всему человечеству праздничным быть, чтоб сбылись утопистов наивные сны, нам покамест приходится кровью платить и за землю Земли, и за землю Луны. 1972 ПОЭМЫ 325. ЮНОШЕСКАЯ ПОЭМА 1 Товарищи! Мне восемнадцать лет, радостных, твердых, упругих и ковких. И если я называюсь поэт, то это фабзавуч, то это спецовка, то это года над курносым мотором, дружба твердая, будто камни, то это — любимая, та, о которой я думал, когда сидел над стихами. И вот — пока пожаром гудела любовь в цеху, любовь на скамейках,— в стихах моих, опытных и неумелых, в стихах юбилейных, пафосных, прочих, ты не найдешь о любви ни копейки, ни вздоха, ни мысли, ни крикнувшей строчки. И только когда горячо, неумело (зачем это надо, кому это надо?) любовь отошла, отцвела, отшумела, в поэму вошла и обиженно села любовь. Без меня. Без нужды. Без доклада. Вы тоже, товарищ, любили. Вы мучились ночью над этакой темой. Так пусть на золе моей первой любви ляжет строка моей первой поэмы. 2 День отработал. Второю сменой вечер на город повесил табель. В окно завкома влезает лето, бьет по стеклу молодыми ветвями. Я не могу. Я бросаю собранье, которое честно и прочно завязло в серой водице текущих вопросов. Вечер хватает меня за руки, льется водою в охрипшее горло, лижет собакой глаза и уши. Я же толкаю его обратно, как у калиток толкают девчонки парней любимых, но скорых на дело. 3 И вот уже далеко фабзавуч, который я оставил на время. (Ночью вернусь, чтоб работать ночью, вымести клуб, повесить плакаты, стулья расставить уютно и ровно, чтобы включить, наконец, приемник, выпустить свежую стенгазету. Ведь послезавтра, товарищи, праздник, ведь стулья должны быть готовы, чтобы сели на них прослушать доклад и хлопать стихам молодые ребята, уставшие после того, как ходили приветствовать праздник на Красную площадь.) И вот я иду и смотрю на звезды, и вот я иду и смотрю на клубы, которые тихо уже зажигают звезды, лампочки и портреты. Может быть, это не так уж красиво, может быть, звезды аляповаты, только простишь им и даже захочешь руку пожать и потрогать нежно, так они искренни, эти звезды. |
