184. «Ну, а я вот сознаться посмею…» Ну, а я вот сознаться посмею, оглянувшись кругом не спеша, что заметно и грустно старею: ум и руки, лицо и душа. За собой замечаю с досадой, что бываю — так возраст велит — то добрее, чем это бы надо, то сердитее, чем надлежит. Там — устану, а тут — недослышу, неожиданно дрогнет рука. Откликается реже и тише на события жизни строка. 1964 185. ЗЕРКАЛЬЦЕ Квадрат зеркальный на подставке, оправа бедная темна. Его в какой-то прежней лавке купила барышня одна. Напрасно зеркальце мерцало в ее каморке в полутьме — она в него гляделась мало, держа другое на уме. Не потому, что не любила лица знакомые черты иль обаянья мало было и нехватало красоты. В нем петербургская курсистка хранила в грозные года такого рода переписку, что пахла каторгой тогда. Она, оставивши столицу по обстоятельствам своим, с ним уезжала за границу и возвратилась вместе с ним. В нем было скрыто со стараньем по воле времени того к великой партии посланье от эмигранта одного. Его тут ждали, словно света, когда полнеба замело, и в тот же день посланье это по всей России потекло. Не только окна вылетали, панель хрустела от стекла, но сталь, дымясь, прошла по стали и кровь по крови протекла. Шатались храмы и столицы, державы падали во тьму — и надо ж было сохраниться на память зеркальцу тому. С тех пор прошли года и годы, не мимо нас, не стороной. Уснул всесветный вождь народов, и нет в живых его связной. Они покоятся согласно и друг от друга невдали под небом облачным и ясным на площади московской Красной — на Главной площади земли. 1964 186. РОЗА ТАДЖИКИСТАНА В юности необычной, вовсе не ради позы, с грубостью ироничной я относился к розам. В залах тогдашних съездов, в том правовом порядке были совсем не к месту эти аристократки. Мне при моих замашках и пролетарском стиле простенькие ромашки более подходили. Прошлой весной впервые я прилетел нежданно из глубины России к солнцу Таджикистана. Утром сквозь сад зеленый, пенье и воркованье шел я, ошеломленный птицами и цветами. По переулкам вешним долго ходил, вздыхая, словно бы мелкий грешник по филиалу рая. В щелях любой калитки, в дворике каждом малом, в скудности и в избытке роза благоухала. В блеске стекла и стали между асфальтом серым возле Цека стояли розовые шпалеры. И на прилавке даже в банке из-под варенья роза — не для продажи, только для украшенья. И за стеклом трехтонки из гаража совхоза, воткнутая в сторонке, блекло светилась роза. Роза в цеху рабочем и под окном поэта. Мне приглянулась очень демократичность эта. Вскорости между делом я ощутил неловко: выдохлась, ослабела старая установка. Может быть, мне простится тихое нарушение принципов и традиций грозного поколенья. Ведь в остальном, ребята, лозунги нашей Ставки я соблюдаю свято — без никакой поправки. 1965 187. ХАМЗА Однажды ночью, поздним летом, вдоль мест, истаявших вдали, нас, делегацию поэтов, в колхоз узбекский привезли. Из недалекого оврага, где возникал ночной туман, тянуло свежестью и влагой твоей земли, Шахимардан. Под неподвижною чинарой, видавшей битвы и пиры, своей медлительностью старой манили к отдыху ковры. В дощатом близком помещенье, пока мы маялись без дел, в окошке сталкивались тени, огонь томился и блестел. Там для беседы нашей братской, еще реальностью не став, варился ужин азиатский из мяса, риса и приправ. Интеллигенции столичной в помятых пыльных пиджаках здесь всё казалось непривычным, как православному аллах. Но вот уже, само собою, весьма украшенный вином, стол установлен под листвою, и скатерть белая на нем. Хоть сам колхозный председатель учтиво потчует гостей, мы понимаем, что некстати явились с лирикой своей. Ведь на кустах вдоль каждой тропки, на проводах над головой — висят повсюду прядки хлопка, как пряжа осени самой. То нарастая, то слабея, итожа весь рабочий год, идет уборка, — только ею сейчас республика живет. Нам всем по опыту знакомо, зачем, молчащий и прямой, сюда работнику обкома привозит сводки верховой. И очень скоро делегаты, чтоб им обузою не стать, как сговорившись, деликатно из-за стола уходят спать. Солидным постлано в постройке, снаружи — шумным и худым. Мне хорошо на узкой койке под небом темным и большим. Молчат окрестности и дали, умолкло время в тишине. Лишь дуновение печали идет откуда-то ко мне. Оно сквозит стезею длинной в неслышном шорохе ветвей с той голой каменной вершины, где установлен мавзолей. Из той обители высокой, где спит едва не сорок лет глашатай Красного Востока, Советской Азии поэт. Он воплощал начало эры, ее энергию и суть. Его убили изуверы, пытаясь время повернуть. Решившись — ночью — на расплату, они к нему наперебой спешили, путаясь в халатах, визжащей маленькой толпой. И от поруганного тела, бесповоротно, не спеша, к знаменам красным отлетела его поэзии душа. А утром издали светлеют уступы снежные вершин. Невдалеке от мавзолея мы вылезаем из машин. Там нет ни облачка, ни тени, ни украшений — ничего. Лишь двести с чем-нибудь ступеней к гробнице замкнутой его. И мы туда, спеша помалу, как будто заняты трудом, венок, уже слегка увялый, сменяясь, по двое несем. На этой нашей поздней встрече под общим солнцем всей страны не к месту суетные речи и слезы тоже не нужны. Мы, перемолвившись невнятно, тут, у бессмертья на краю, опять спускаемся обратно на землю грешную свою. На те долготы и широты, где нас еще покамест ждут свои печали и заботы и свой незавершенный труд. 1965 |
