Последние звезды бродят

над опустевшим сквером.

Веселые пешеходы

стучатся в чужие двери.

А в цехе над пятилеткой

склонилась ночная смена,—

к нам в окна влетает запах

отряхивающейся сирени.

А в Бауманском районе

под ржавым железом крыши,

за смутным окном, закрытым

на восемь крючков и задвижек,

за плотной и пыльной шторой

на монументальной кровати

любимая спит. И губы

беспомощно шевелятся.

А рядом храпит мужчина,

наполненный сытой кровью.

Из губ его вылетает

хрустящий дымок здоровья.

Он здесь полновластный хозяин.

Он знает дела и деньги.

Это его кушетка

присела на четвереньки.

Он сам вечерами любит

смотреть на стенные портреты,

и зеркало это привыкло

к хозяйскому туалету.

Из этого в пианино

натянутого пространства

он сам иногда извлекает

воинственные романсы.

И женщину эту, что рядом

лежит, полыхая зноем,

он спас от голодной смерти

и сделал своею женою.

Он спеленал ее ноги

юбками и чулками.

Она не умеет двигать

шелковыми руками.

Она до его прихода

читает, скучает, плачет.

Он водит ее в рестораны

и на футбольные матчи.

А женщина спит, и губы

подрагивают бестолково,

из шороха и движенья

едва прорастает слово,

которым меня крестили

в патриархальную осень,

которое я таскаю

уже девятнадцать весен.

Я слышу. Моя бригада

склонилась над пятилеткой,

и между станками бродит

волнующий луч рассвета.

Я знаю, что молодая,

не обгоняя меня,

страна моя вырастает,

делами своими звеня.

Я слышу, не отставая

от темпа и от весны,

растет, поднимается, бьется

наличный состав страны.

И я прикрываю глаза — и

за полосой зари

я вижу, как новый город

зеленым огнем горит.

Я вижу — сквозь две пятилетки,

сквозь голубоватый дым —

на беговой дорожке

мы рядом с тобой стоим.

Лежит у меня в ладони

твоя золотая рука,

отвыкшая от перчаток,

привыкшая к турникам.

И, перегоняя ветер

и потушив дрожь,

ты в праздничной эстафете

победную ленточку рвешь.

Я вижу еще, как в брызгах,

сверкающих на руке,

мы, ветру бросая вызов,

проносимся по реке.

И сердце толкается грубо,

и, сжав подругу мою,

ее невозможные губы

под звездами узнаю…

И сердце толкается грубо.

На монументальной кровати

любимая спит. И губы

доверчиво шевелятся.

А в цехе над пятилеткой

склонилась ночная смена —

нам ноздри щекочет запах

отряхивающейся сирени.

И чтобы скорее стало

то, что почти что рядом, —

над пятилеткой стала

моя молодая бригада.

И чтобы любовь не отстала

от роста Страны Советов,

я стал над свинцом реала,

я делаю стенгазету.

Я делаюсь бригадиром

и утром, сломав колено,

стреляю в районном тире

в районного Чемберлена.

Я набираю и слышу

в качанье истертых станков,

как с каждой минутой ближе

твоя и моя любовь.

Я шел не просто —

я свистел.

И думалось о том,

что вот природа не у дел

и мокнет под дождем,

что птички песенки поют,

и речка глубока,

и флегматичные плывут

по небу облака,

и слышно, подрастает как,

шурша листвою, лес.

И под полою нес кулак

откопанный обрез,

набитый смертью.

Птичий свист

по всем кустам летел.

И на «фордзоне» тракторист

четыре дня сидел

и резал землю.

(Двадцать лет,

девчонка у ворот.)

Но заседает сельсовет

две ночи напролет.

Перебирая имена,

охрипнув, окосев,

они орут про семена,

и про весенний сев,

и про разбавленный удой,

и про свою беду.

А я тропинкою кривой

задумчиво иду.

Иду

и думаю,

что вот

природа не у дел,

что теплый ветер у ворот

немножко похудел

и расстоянье велико

от ветра и весны

до практики большевиков,

до помыслов страны.

И что товарищам порой

на звезды наплевать.

И должен все-таки герой

уметь согласовать

весну расчерченных работ

с дыханьем ветерка,

любовью у сырых ворот,

и смертью кулака,

и лесом в золотом огне.

А через две версты

стоит милиция.

В окне

милиции цветы

весенние.

И за столом

милиции допрос

того, кто вместе с кулаком

глухую злобу нес,

того, кто портит и вредит,

того, кто старый враг.

И раскулаченный сидит в

милиции кулак,

и искренне желает нам

с весною околеть.

А у начальника — весна

в стакане на столе.

И сразу понимаю я,

что этот человек

умеет планы выполнять,

валяться на траве,

ночами за столом не спать,

часами говорить.

Умеет звезды понимать

и девушек любить.

Я веселею.

Я бреду

дорожкою кривой

и сочиняю на ходу

рассказы про него.

И принимаю целиком

дыхание весны —

борьбу с раскосым кулаком

и первые цветы.

И радуюсь, когда слова,

когда моя строка

и зеленеют, как трава,

и душат кулака.