317. НАДПИСЬ НА КНИГЕ ЛИТЕРАТУРНОГО КРИТИКА Стою я резко в стороне от тех лирических поэтов, какие видят только Фета в своем лирическом окне. Я не полезу бить в набат и не охрипну, протестуя,— пусть тратят перья, коль хотят, на эту музыку пустую. Но не хочу молчать сейчас, когда радетели иные и так и сяк жалеют нас, тогдашних жителей России. То этот мо́лодец, то тот то в реферате, то в застолье слезу напрасную прольет над нашей бедною юдолью. Мы грамотней успели стать, терпимей стали и умнее, но не позволим причитать над гордой юностью своею. Ее мы тратили не зря на кирпичи и на лопаты, и окупились те затраты, служебной прозой говоря. В предгрозовую пору ту и на Днепре, и на Урале мы сами нашу доброту от мира целого скрывали. И, как в копилке серебро, не без трагических усилий, свое духовное добро для вас до времени копили. Быть может, юность дней моих, стянув ремень рабочий туже, была не лучше всех других, но уж, конечно, и не хуже. 1972 318. «Чужих талантов не воруя…» Чужих талантов не воруя, я потаенно не дышу, а сам главу очередную с похвальной робостью пишу. В работе, выполненной мною, как в зыбком сумраке кино, мое лицо немолодое неявственно отражено. Как будто тихо причащаясь, я сам теперь на склоне дней в печали сладостной прощаюсь с далекой юностью моей: Не дай мне, боже, так случиться, что я уйду в твои поля, не полистав ее страницы и недр ее не шевеля. 1972 319. ЧУВСТВО ЮМОРА Есть и такие человеки средь жителей любой страны, что чувства юмора навеки со дня рожденья лишены. Не страшновато ль, в самом деле, когда, глазенками блестя, земле и солнцу в колыбели не улыбается дитя. Когда, оставив мир пеленок для школы и других забот, тот несмеющийся ребенок сосредоточенно растет? Усилья педантично тратя, растет с угрюмою душой — беда, коль мелкий бюрократик, большое горе, коль большой. Все запевалы и задиры моей страны и стран иных жить не умели без сатиры, без шуток добрых и прямых. Какая, к дьяволу, работа, зачем поэтова строка без неожиданной остроты, без золотого юморка?! Я рад поднять веселья кружку за то, что сам ханжой не стал, что заливался смехом Пушкин и Маяковский хохотал. За то, что в будущие годы — позвольте так предполагать — злодеев станут не свободы, а чувства юмора лишать! 1972 320. «Не в парадную дверь музея…» Не в парадную дверь музея — черным ходом — не наслежу?— и гордясь и благоговея, в гости к Пушкину я вхожу. Я намного сейчас моложе — ни морщин, ни сединок нет, бьется сердце мое. Похоже, словно мне восемнадцать лет. Будто не было жизни трудной, поражений, побед, обид. Вот сейчас из-за двери чудный голос Пушкина прозвучит. И, в своем самомненье каясь, не решаясь ни сесть, ни встать, от волнения заикаясь, буду я — для него — читать. Как бы ни было — будь что будет, в этом вихре решаюсь я: пусть меня он сегодня судит, мой единственный судия. 1972 321. «Мне говорят и шепотом и громко…» Мне говорят и шепотом и громко, что после нас, учены и умны, напишут доскональные потомки историю родной моей страны. Не нужен мне тот будущий историк, который ни за что ведь не поймет, как был он сладок и насколько горек — действительный, а не архивный мед. Отечество событьями богато: ведь сколько раз, не сомневаясь, шли отец — на сына, младший брат — на брата во имя братства будущей земли. За подвиги свои и прегрешенья, за всё, что сделал, в сущности, народ, без отговорок наше поколенье лишь на себя ответственность берет. Нам уходить отсюда не пристало, и мы стоим сурово до конца, от вдов седых и дочерей усталых не пряча глаз, не отводя лица. Без покаяний и без славословья, а просто так, как эту жизнь берем, всё то, что мы своей писали кровью, напишем нашим собственным пером. Мы это нами созданное время сегодня же, а вовсе не потом — и тяжкое и благостное бремя — как грузчики, в историю внесем. 1972 |
