Директор сказал: «Дело требует, двигай!

Нам дан заказ — посевная книга.

А дело важное — знаешь сам,

а срок — тридцать четыре часа».

Инструктор сказал: «Наступает весна

под галочьи крики, под всплески весла,

под ласки черемухи, зуд мандолины,

под искренность ветра,

под ветреность ливней.

Земля обварилась, набухла, вспотела,—

ну, словом, у нас посевное дело.

А дело важное — знаешь сам,

а срок — двадцать четыре часа».

Я бригадир. Я сказал: «Бригада!

Нам это заданье не тяжесть — награда.

К станкам становись, чтобы время летело.

У нас идет посевное дело.

А дело важное, ясно без слов,

а срок — семь с половиной часов…

Мне говорить о севе не надо:

вместе в клубе слыхали доклад и

вместе на этом докладе не спали

и резолюцию принимали…

А после такого, ребята, доклада

работать для сева по-новому надо.

У книжки тираж — три тысячи триста.

А это читатели-трактористы…»

И встала бригада, пять человек,

чтоб время летело упрямо, как бег,

чтоб время летело (не зря летело).

У нас идет посевное дело,

по цеху идет посевное дело,

и этому севу наш долг помочь.

Над цехом повисла громадная ночь,

над цехом, гремя, скрежеща и стеная,

громадой повисла ночь посевная.

А сверху —

трансмиссий надорванный свист.

Наборщику кажется — он тракторист,

и ветер весенний — в широкие спины,

и трактором рвутся к победе машины.

Чтоб выполнить план,

чтобы славить страну,

взрывая цементную целину,

чтоб утром в печатный:

«Набор готов!

На книгу потрачено семь часов!»

Мальчишкой я был

незаметен и рус

и с детства привык

молчать.

Паршивая, бледная кличка

«Трус»

лежит на моих

плечах.

А плечи мои —

это детские плечи

класса, который

стоял у станков;

детства, которое

глохло, калечилось

десять,

двенадцать,

пятнадцать часов;

детства,

которому говорили:

«Парень, ты мал,

худосочен, плох.

Бойся!

Читай, несмышленыш,

Библию.

Бойся!

Сидит в облаков изобилии

страшный, как штык,

всекарающий бог.

Бойся!

Сияет матерь пречистая,

она не пропустит

грехи твои даром.

Бойся!

По крышам идут трубочисты.

Бойся!

Стоят на углах жандармы.

Бойся!»

И он врывался, страх.

Вы тоже такое помните.

И как это страшно —

сидеть впотьмах

в наполненной вечером

комнате.

Он раньше врывался,

раскрашенный страх,

истертою бабой-ягой:

он путался сукой

в моих ногах,

махал костяной

ногой.

Он раньше бродил,

неизвестный страх,

рядом с каждым

конем,

когда я в ночном

сидел у костра

в обнимку с худым

огнем.

И так через все

молодые года

я твердо пронес,

как груз,

я быстро пронес,

как заслуженный дар,

бездарную кличку

«Трус».

И так сквозь мой рост,

совсем молодой,

сквозь радость,

сквозь полночь,

сквозь мрак

я быстро пронес

непонятный,

немой,

почти первобытный

страх.

А только теперь

молодеет страна

с каждым идущим

днем.

Она наливается соком.

Она

нужнейшим горит

огнем.

Никто еще так

не решался петь.

Никто еще так

не жил.

Недаром гуляет

горячая нефть

по нефтепроводам жил.

Недаром враги

за кордоном двойным

скушны и как будто

тихи.

Они, ожидая

начала войны,

прилаживают штыки.

Их песни уже

до начала допеты,

до гнусной

передовой.

Петитом и корпусом

в их газетах

набран

собачий вой.

Ну что же — а мне

восемнадцать лет.

Я буду в военной

спецовке

идти и держать

в молодой руке

начищенную винтовку.

Ну что ж — я отдам

неумелый страх

за то, чтобы твердо

и ловко

держать в молодых,

как винтовка, руках

молоденькую винтовку.

Я выбросил в небо

неграмотный страх,

который мне в верности

клялся.

Я встану,

сжимая

в надежных руках

бесстрашие

нашего

класса.