138. КЕТМЕНЬ Я отрицать того не стану, что у калитки глупо стал, когда сады Узбекистана впервые в жизни увидал. Глядел я с детским изумленьем, не находя сначала слов, на то роскошное скопленье растений, ягод и плодов. А вы, прекрасные базары, где под людской нестройный гуд со всех сторон почти задаром урюк и дыни продают! Толкался я в торговой давке, шалел от красок золотых вблизи киосков и прилавков и ос над сладостями их. Но под конец — хочу признаться, к чему таиться и скрывать? — устал я шумно восхищаться и потихоньку стал вздыхать. Моя душа не утихала, я и грустил и ликовал, как Золушка, что вдруг попала из бедной кухоньки на бал. Мне было больно и обидно средь изобилия всего за свой район, такой невидный, и земли скудные его. За тот подзол и супесчаник, за край подлесков и болот, что у своих отцов и нянек так много сил себе берет. И где не только в день вчерашний, а и сейчас, чтоб лучше жить, за каждым садиком и пашней немало надо походить. Я думал, губы сжав с усильем, от мест родительских вдали, что здесь-то лезет изобилье само собою из земли. Сияло солнце величаво, насытив светом новый день, когда у начатой канавы я натолкнулся на кетмень. Железом сточенным сияя, он тут валялся в стороне, как землекоп, что, отдыхая, лежит устало на спине. Я взял кетмень почтенный в руки и кверху поднял для того, чтоб ради собственной науки в труде испробовать его. Случалось ведь и мне когда-то держать в руках — была пора — и черенок большой лопаты, и топорище топора. Но этот — я не пожалею сознаться в том, товарищ мой,— не легче был, а тяжелее, сноровки требовал иной. Я сделал несколько движений, вложивши в них немало сил, и, как работник, с уваженьем его обратно положил. Так я узнал через усталость, кромсая глину и пыля, что здешним людям доставалась не даром все-таки земля. Она взяла немало силы, немало заняла труда. И это сразу усмирило мои сомненья навсегда. Покинув вскоре край богатый, я вспоминаю всякий день тебя, железный брат лопаты, тебя, трудящийся кетмень! 1959 Ташкент 139. БЕЛАЯ ВЕЖА Там, где мирные пашни, на краю городском молча высится башня, окруженная рвом. Солнце летнее светит, снег из тучи летит. Лишь она семь столетий неподвижно стоит возле близкой границы, у текучей реки. В этих старых бойницах вы стояли, стрелки. Нет, они не пустые: как столетья назад, очи древней России из проемов глядят. Башня Белая Вежа словно башни Кремля: очертания те же, та же наша земля. Ты стоишь на границе, высока и стара, красных башен столицы боевая сестра. Меж тобою и ними зыбкий высится мост, золотистый и синий, из тумана и звезд. 1959 Минск 140. ОДА МЛАДШЕМУ ЛЕЙТЕНАНТУ За широкой стеной кирпичной, той, что русский народ сложил, в старой крепости приграничной лейтенант молодой служил. Не с прохладцею, а с охотой в этой крепости боевой гарнизонную нес работу, службу родине дорогой. Служба точная на границе от зари до второй зари,— незадаром вы на петлицах, темно-красные кубари. …Не забудется утро это, не останется он вдали, день, когда на Страну Советов орды двинулись и пошли. В белорусские наши дали налетев из земли чужой, танки длинные скрежетали, выли бомбы над головой. Но, из камня вся и металла, как ворота назаперти, неподвижная крепость стала у захватчиков на пути. Неколеблемым был и чистым этот намертво сбитый сплав: амбразуры и коммунисты, редюиты и комсостав. Ты не знала тогда, Россия, средь великих своих утрат, что в тылу у врага живые пехотинцы твои стоят. Что на этой земле зеленой под разводьями облаков держат страшную оборону рядовые твоих полков. За сраженьем — еще сраженье, за разведкою — снова бой, и очнулся он в окруженье, лейтенантик тот молодой. Не бахвалясь и не канюча, в пленном лагере, худ и зол, по-за проволокою колючей много месяцев он провел. А когда, нагнетая силу, до Берлина дошла война, лейтенанта освободила дорогая его страна. Он не каялся, не гордился, а, уехавши налегке, как положено, поселился в русском маленьком городке. Жил не бедно и не богато, семьянином заправским стал, не сутулился виновато, но о прошлом не вспоминал. Если ж, выпивши, ветераны рассуждали о той войне, он держался заметно странно и как будто бы в стороне. …В это время, расчислив планы, покоряя и ширь и высь, мы свои залечили раны и историей занялись. В погребальные те окопы по приказу родной земли инженеры и землекопы с инструментом своим пришли. Открывая свои подвалы, перекрытья своих глубин, крепость медленно возникала из безмолвствующих руин. Проявлялись на стенах зданья под осыпавшимся песком клятвы, даты и завещанья, резко выбитые штыком. Тихо родина наклонилась над патетикой гордых слов и растроганно изумилась героизму своих сынов. …По трансляции и газете из столичного далека докатилися вести эти до районного городка. Скатерть блеском сияет белым, гости шумные пьют винцо, просветлело, помолодело лейтенанта того лицо. Объявляться ему не к спеху и неловко героем слыть, ну, а всё ж, запозднясь, поехал в славной крепости погостить. Тут же бывшему лейтенанту (чтобы время зря не терять) пионеров и экскурсантов поручили сопровождать. Он, витийствовать не умея, волновал у людей умы. В залах памятного музея повстречали его и мы. В сердце врезался непреклонно хрипловатый его рассказ, пиджачок его немудреный и дешевенький самовяз. Он пришел из огня и сечи и, прострелен и обожжен, ни медалями не отмечен, ни в реляции не внесен. Был он раненым и убитым в достопамятных тех боях. Но ни гордости, ни обиды нету вовсе в его глазах. Это русское, видно, свойство — нам такого не занимать — силу собственного геройства даже в мыслях не замечать. 1959 |
