86. РЯБИНА В осенний день из дальнего села, как скромное приданое свое, к стене Кремля рябина принесла рязанских ягод красное шитье. Кремлевских башен длился хоровод. Сиял поток предпраздничных огней. Среди твоих сокровищниц, народ, как песня песен — площадь площадей. Отсюда начинается земля. Здесь гений мира меж знамен уснул. И звезды неба с звездами Кремля над ним несут почетный караул. В полотнищах и флагах торжества пришелицу из дальнего села великая победная Москва, как дочь свою, в объятья приняла. К весне готовя белые цветы, в простой листве и ягодах своих она стоит, как образ чистоты, меж вечных веток елей голубых. И радует людей моей страны средь куполов и каменных громад на площади салютов, у стены, рябины тонкой праздничный наряд. 1947 87. ОПЯТЬ НАЧИНАЕТСЯ СКАЗКА Свечение капель и пляска. Открытое ночью окно. Опять начинается сказка на улице, возле кино. Не та, что придумана где-то, а та, что течет надо мной, сопутствует мраку и свету, в пыли существует земной. Есть милая тайна обмана, журчащее есть волшебство в струе городского фонтана, в цветных превращеньях его. Я, право, не знаю, откуда свергаются тучи, гудя, когда совершается чудо шумящего в листьях дождя. Как чаша содружества брагой, московская ночь до окна наполнена темною влагой, мерцанием капель полна. Мне снова сегодня семнадцать. По улицам детства бродя, мне нравится петь и смеяться под зыбкою кровлей дождя. Я вновь осенен благодатью и встречу сегодня впотьмах принцессу в коротеньком платье, с короной дождя в волосах. 1947 88. ПЕСНЯ СТАРОГО ШАХТЕРА Для славы, а не для потехи, на глиняной стенке подряд, как жизни рабочей доспехи, шахтерские лампы висят. Как служат мечи до победы, служили они до конца. Под ржавою лампою деда подвешена лампа отца. Когда повалюсь я на уголь, ты слез понапрасну не лей — возьми мою лампу, старуха, и ниже отцовской прибей. А утром на шахту в контору сынишка пойдет молодой, запишется в списки шахтеров и лампу возьмет в ламповой. 1947 89. СЕРДЦЕ БАЙРОНА В Миссолунгской низине, меж каменных плит, сердце мертвое Байрона ночью стучит. Партизанами Греции погребено, от карательных залпов проснулось оно. Нету сердцу покоя в могиле сырой под балканской землей, под британской пятой. * * * На московском бульваре, глазаст, невысок, у газетной витрины стоит паренек. Пулеметными трассами освещена на далеких Балканах чужая страна. Он не может в ряды твоей армии стать, по врагам твоей армии очередь дать. Не гранату свою и не свой пулемет — только сердце свое он тебе отдает. Под большие знамена полка своего, патриоты, зачислите сердце его. Пусть оно на далеких балканских полях бьется храбро и яростно в ваших рядах. * * * Душной ночью заморский строчит автомат, наделяя Европу валютой свинца, но, его заглушая, всё громче стучат сердце Байрона, наши живые сердца. 1947 80. «Из восставшей колонии…» Из восставшей колонии в лучший из дней лейтенант возвратился к подруге своей. Он в Европу привез из мятежной страны азиатский подарок для милой жены. Недоступен, как бог, молчалив, загорел, он на шею жены ожерелье надел. Так же молча, в походе устроив привал, он на шею мятежника цепь надевал. Цепь на шее стрелка покоренной страны — и жемчужная нитка на шее жены… Мне покамест не надо, родная страна, ни спокойного счастья, ни мирного сна — только б цепь с побежденного воина снять и жемчужную нитку в молчанье сорвать. 1947 |
