210. СОСЕД Здравствуй, давний мой приятель, гражданин преклонных лет, неприметный обыватель, поселковый мой сосед. Захожу я без оглядки в твой дощатый малый дом. Я люблю четыре грядки и рябину под окном. Это всё весьма умело, не спеша поставил ты для житейской пользы дела и еще для красоты. Пусть тебя за то ругают, перестроиться веля, что твоя не пропадает, а шевелится земля. Мы-то знаем, между нами, что вернулся ты домой не с чинами-орденами, а с медалью боевой. И она весьма охотно, сохраняя бравый вид, вместе с грамотой почетной в дальнем ящике лежит. Персонаж для щелкоперов, Мосэстрады анекдот, жизни главная опора, человечества оплот. Я, об этом забывая, не стесняюсь повторить, что и сам я обываю и еще настроен быть. Не ваятель, не стяжатель, не какой-то сукин сын — мой приятель, обыватель, непременный гражданин. 1966 211. КАМЕРНАЯ ПОЛЕМИКА Одна младая поэтесса, живя в достатке и красе, недавно одарила прессу полустишком-полуэссе. Она, отчасти по привычке и так как критика велит, через окно из электрички глядела на наружный быт. И углядела у обочин (мелькают стекла и рябят), что женщины путей рабочих вдоль рельсов утром хлеб едят. И перед ними — случай редкий, всем представленьям вопреки,— не ресторанные салфетки, а из холстины узелки. Они одеты небогато, но всё ж смеются и смешат. И в глине острые лопаты средь ихних завтраков торчат. И поэтесса та недаром чутьем каким-то городским среди случайных гонораров вдруг позавидовала им. Ей отчего-то захотелось из жизни чуть не взаперти, вдруг проявив большую смелость, на ближней станции сойти и кушать мирно и безвестно — почетна маленькая роль! — не шашлыки, а хлеб тот честный и крупно молотую соль. …А я бочком и виновато и спотыкаясь на ходу сквозь эти женские лопаты, как сквозь шпицрутены, иду. 1966 212. НИКОЛАЙ СОЛДАТЕНКОВ Наглотавшись вдоволь пыли в том году сорок втором, мы с тобою жили-были в батальоне трудовом. Ночевали мы на пару недалеко под Москвой на дощатых голых нарах, не перине пуховой. Как случайные подружки в неприветливом дому, ненавидели друг дружку по укладу, по уму. Но когда ты сам, с охотой, еле сдерживая пыл, чтоб работалась работа, электродиком варил, ах, когда ты, друг любезный (за охулку не взыщи), кипятил тот лом железный, как хозяечка борщи, как хозяюшка России, на глаза набрав платок, чтобы очи ей не выел тот блестящий кипяток, — я глядел с любовной верой, а совсем не напоказ, как Успенский пред Венерой, — прочитай его рассказ. Надо думать, очевидно, выпивоха и нахал, ты меня тайком, солидно за работу уважал,— если, тощий безобразник (ты полнее вряд ли стал), мне вчера, как раз под праздник, поздравление прислал. 1966 213. «Кто — ресторацией Дмитраки…» …И в ресторации Дмитраки Шампанским устриц запивать. Кто — ресторацией Дмитраки, кто — тем, как беспорочно жил, а я умом своей собаки давно похвастаться решил. Да всё чего-то не хватало: то приглашают на лото, то денег много или мало, то настроение не то. Ей ни отличий, ни медалей за прародителей, за стать еще пока не выдавали, да и не будут выдавать. Как мне ни грустно и ни тяжко, но я, однако, не совру, что не дворянка, а дворняжка мне по душе и ко двору. Как место дружеской попойки и зал спортивный для игры ей все окрестные помойки и все недальние дворы. Нет, я ничуть не возражаю и никогда не возражал, что кровь ее не голубая, хоть лично сам не проверял. Но для меня совсем не ново, что в острой серости своей она не любит голубого — ни голубиц, ни голубей. И даже день назад впервые пижону — он не храбрым был — порвала брюки голубые. И я за это уплатил. Потом в саду непротивленья, как мой учитель Лев Толстой, ее за это преступленье кормил копченой колбасой. 1966 |
