226. ПРОЩАЛЬНАЯ ЛЕНТА Ленты медленно и быстро в мокром воздухе летят с нашей палубы на пристань и оттудова назад. Их берут на расстоянье, ловят их над головой, превращая расставанье в некий праздник портовой. Вот еще их больше стало, — только ленты, как во сне. Мне уж вовсе не пристало оставаться в стороне. Но средь бестолочи этой провожающих людей у меня, к несчастью, нету ни знакомых, ни друзей. …Я совсем не знаю — кто ты, но ручаюсь целиком, что лицо такой работы надо делать топором. Эти лица не ваяют, с тонкой кистью не корпят, а наотмашь вырубают — так, что щепочки блестят. Потому-то в час отхода, колебаний не любя, я из общего народа выбрал именно тебя. И в порту Иокогамы, чтоб меня не позабыл, я тебе, как телеграмму, ленту длинную пустил. Вот она неотклоненно, хоть дождем мерцала мгла, сквозь намокшие знамена в руку сильную вошла. Был я счастлив на причале тем, что мы, как два юнца, с наслаждением держали этой ленты два конца. Нам обоим ясно было, что под небом облаков нас она соединила не для праздных пустяков. Умиляться я не стану, это стиль никак не мой. Через волны океана я ее везу домой. 1966 227. ПОСТОЯНСТВО Средь новых звезд на небосводе и праздноблещущих утех я, без сомненья, старомоден и постоянен, как на грех. Да мне и не к чему меняться, не обязательно с утра по телефону ухмыляться над тем, что сделано вчера. Кому — на смех, кому — на зависть, я утверждать не побоюсь, что в самом главном повторяюсь и — бог поможет — повторюсь. И даже муза дальних странствий, дав мне простора своего, не расшатала постоянство, а лишь упрочила его. 1966 228. ВОЗВРАЩЕНИЕ Я знал, проживая в столице, в двухкомнатном теплом раю, что мне не дано возвратиться в прекрасную юность мою. Я знал хорошо напоследки, под стук беспощадных минут, что лозунги той пятилетки обратно ко мне не придут. Я выучил до отвращенья, хоть я человек занятой, что давнее то ощущенье навеки утрачено мной. Зачем же, скажите на милость, от этого маяться мне? И всё ж таки чудо случилось в одной сопредельной стране. Все сложности выдержав стойко, познав путешествий размах, мы ночью очнулись на стройке в бескрайних монгольских степях. А утром без всякой натяжки явилась нам средь пустырей редакция многотиражки и цех типографский при ней. Рабочей газеты изнанка — ах, как она мне по душе: шпагатом затянуты гранки, набиты на доску клише. Мне эти известны порядки: строка примыкает к строке, и вновь тяжелеет верстатка в моей ослабевшей руке. Исполненный милого такта, прекрасен на взгляд и на слух, в костюмчике сером редактор — недавний монгольский пастух. Он сам, очевидно, не знает за версткой газетки своей, что в этих степях повторяет историю русских степей. Распахнуты двери и ставни, шумит ветерок удалой, и лозунги юности давней трепещут опять надо мной. 1966 229. МОРЕ ПОД ОКНОМ Успокоительно, как горе, всю ночь, и вечером, и днем полуустало плещет море и у дверей, и под окном. Оно меня, как мать ребенка, и до отбоя и в отбой купает, словно бы в пеленках, в своей купели голубой. Ну что ж? Усну, моя отрада, раз нянька старая велит. Но рано утром — так уж надо! — мальчишка снова закричит… 1966 230. ЕНИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ Берегов не отыщете шире и воды не найдете сильней — по тайге и по тундре Сибири величаво летит Енисей. Не догонит никто торопливо посредине крутых берегов голубые и синие гривы полудиких его табунов. Забавляться ему надоело бесшабашною силой своей — настоящего русского дела захотел для себя Енисей. Мы ему подарили плотину, он взялся за работу в ответ — и на тундру вечернюю хлынул проливной электрический свет. Для того чтобы жить без печали в снеговом Красноярском краю, мы не зря у тебя переняли молодецкую удаль твою. Для могучей твоей красотищи, для мятежной твоей быстроты мы такие работы отыщем, о каких и не слыхивал ты. Мы не станем дремать на покое, мы тебя не оставим, река. Это только начало такое, это только запевка пока. 1966 |
