108. ПЕРЕУЛОК Ничем особым не знаменит — в домах косых и сутулых — с утра, однако, вовсю шумит окраинный переулок. Его, как праздничным кумачом и лозунгами плаката, забили новеньким кирпичом, засыпали силикатом. Не хмурясь сумрачно, а смеясь, прохожие, как подростки, с азартом вешнюю топчут грязь, смешанную с известкой. Лишь изредка чистенький пешеход, кошачьи зажмуря глазки, бочком строительство обойдет с расчетливою опаской. Весь день, бездельникам вопреки, врезаются в грунт лопаты, гудят свирепо грузовики, трудится экскаватор. Конечно, это совсем не тот, что где-нибудь на каналах в отверстый зев полгоры берет и грузит на самосвалы. Но этот тоже пыхтит не зря, недаром живет на свете — младший братишка богатыря, известного всей планете. Вздымая над этажом этаж, подъемные ставя краны, торопится переулок наш за пятилетним планом. Он так спешит навстречу весне, как будто в кремлевском зале с большими стройками наравне судьбу его обсуждали. Он так старается дотемна, с такою стучит охотой, как будто огромная вся страна следит за его работой. 1956 109. МАГНИТКА От сердца нашего избытка, от доброй воли, так сказать, мы в годы юности Магниткой тебя привыкли называть. И в этом — если разобраться, припомнить и прикинуть вновь — нет никакого панибратства, а просто давняя любовь. Гремят, не затихая, марши, басов рокочущая медь. За этот срок ты стала старше и мы успели постареть. О днях ушедших не жалея, без общих фраз и пышных слов страна справляет юбилеи людей, заводов, городов. Я просто счастлив тем, что помню, как праздник славы и любви, и очертанья первой домны, и плавки первые твои. Я счастлив помнить в самом деле, что сам в твоих краях бывал и у железной колыбели в далекой юности стоял. Вновь гордость старая проснулась, припомнилось издалека, что в пору ту меня коснулась твоя чугунная рука. И было то прикосновенье под красным лозунгом труда как словно бы благословенье самой индустрии тогда. Я просто счастлив тем, однако, что помню зимний твой вокзал, что ночевал в твоих бараках, в твоих газетах выступал. И, видно, я хоть что-то стою, когда в начале всех дорог хотя бы строчкою одною тебе по-дружески помог. 1957 110. «Печалью дружеской согретый…» Печалью дружеской согретый, в обычной мирной тишине перевожу стихи поэта, погибшего на той войне. Мне это радостно и грустно: не пропуская ничего, читать подстрочник безыскусный и перекладывать его. Я отдаю весь малый опыт, чтоб перевод мой повторял то, что в землянках и окопах солдат Татарии писал. Опять поет стихотворенье певца, убитого давно, как будто право воскрешенья в какой-то мере мне дано. Я удивляться молча буду, едва ли не лишаясь сил, как будто маленькое чудо я в этот вечер совершил. Как будто тот певец солдатский, что под большим холмом зарыт, сегодня из могилы братской со всей Россией говорит. 1957 111. ЗЕМЛЯНИКА Средь слабых луж и предвечерних бликов, на станции, запомнившейся мне, две девочки с лукошком земляники застенчиво стояли в стороне. В своих платьишках, стираных и старых, они не зазывали никого, два маленькие ангела базара, не тронутые лапами его. Они об этом думали едва ли, хозяечки светающих полян, когда с недетским тщаньем продавали ту ягоду по два рубля стакан. Земли зеленой тоненькие дочки, сестренки перелесков и криниц, и эти их некрепкие кулечки из свернутых тетрадочных страниц, где тихая работа семилетки, свидетельства побед и неудач и педагога красные отметки под кляксами диктантов и задач… Проехав чуть не половину мира, держа рублевки смятые в руках, шли прямо к их лукошку пассажиры в своих пижамах, майках, пиджаках. Не побывав на маленьком вокзале, к себе кулечки бережно прижав, они, заметно подобрев, влезали в уже готовый тронуться состав. На этот раз, не поддаваясь качке, на полку забираться я не стал — ел ягоды. И хитрые задачки по многу раз пристрастно проверял. 1957 Иркутск |
