259. НА РОДИНЕ НИКОЛАЯ ВАПЦАРОВА Перо мое не в чернилах, а в крови… Николай Вапцаров Собравшись как-то второпях, не расспросивши никого, мы у Вапцарова в гостях, в квартире маленькой его. Уже прошло немало лет, давно то время вдалеке, когда явился нам поэт на нашем русском языке. Как подобает, прибран дом, и свет в окошках золотой, но что-то странное кругом, какой-то воздух неживой. На полке книги так стоят от корешка до корешка, как будто много дней подряд не прикасалась к ним рука. И непонятна нам сперва еще особенность и та, что не горят никак дрова, не раскаляется плита. Пол по-музейному блестит, официальна тишина, и, как на сцене, говорит трагичным шепотом жена. Я вроде суеверным стал, чего на ум-то не придет? Хозяин сильно запоздал, домой, наверно, не придет. Уж много лет тому назад его прикончили враги. По лестнице не прозвучат его спешащие шаги. Его напрасно не зови, а лучше подойди к бюро: оно и вправду всё в крови, его поэзии перо. 1967 260. ВСЕ НЫНЧЕ ПИШУТ О СВЕТЛОВЕ Все нынче пишут о Светлове, и я, хоть классиком не стал, но что-то вроде предисловья к его собранью написал. Все с ним в пивных глушили кружки, все целовались с ним спьяна, нашлись и грешные подружки, и непорочная жена. Над незажившею могилой двенадцать месяцев подряд они болтают в общем мило и со старанием острят. Так что же, может, я ревную или завидую ему, ушедшему в страну иную, в ту, как в соборе, золотую, полусветящуюся тьму? Нет. Ведь у нас одна дорога, за ним иду в разведку я — от свечки отчего порога до черных люстр небытия. Я просто издали примерил костюм вечерний гробовой. Всё будет так же, в той же мере немного позже и со мной. 1967 261. РАВЕЛЬ Я понял мысли верным ходом средь достижений и обид — своим избранникам природа за превосходство нагло мстит. Француза, слепленного тонко из вкуса, сердца и ума, поставит вдруг на четвереньки и улыбается сама. И гениального мальчишку средь белоблещущих высот за то, что он зарвался слишком, рукой Мартынова убьет. …И я за те свои удачи, что были мне не по плечу, сомкнувши зубы, не запла́чу, а снова молча заплачу́. 1958, 1967 262. «Зима стояла в декабре…» Зима стояла в декабре совсем не шутки ради: снег на шоссе и во дворе, в Москве и Ленинграде. Как белых — в шахматах — успех, как длительное чудо, летал повсюду белый снег, лежал себе повсюду. Похорошела сразу ель, мороз трещал, как надо, почти что целых пять недель, с походом три декады. И я всю эту смену дней с великою охотой в закрытой комнате моей без отдыху работал. Однажды мимо в поздний срок дорогой недалекой проехал Пушкина возок… Рысак проёкал Блока. А вслед за ними (хоть темно, но, кажется, поближе) Владим Владимыч на «рено» проехал из Парижа. Но вот уже, как в горле ком, с какой-нибудь попойки промчалась шумно с ямщиком есенинская тройка. Неся набор шутливых слов и узенькую шпагу, прошел задумчиво Светлов своим неспешным шагом. И сквозь поземку и метель, как музыки начало, вдали Мартынова свирель возлюбленно звучала. Зима дымилась на заре, светлея и крепчая. Я начал книгу в декабре и в декабре кончаю. 1967 263. ТРУБОЧИСТ Живет и нынешним и прежним, сближая Запад и Восток, на прибалтийском побережье чистейше-тихий городок. Мне каждый день навстречу едет, сосредоточен и плечист, на стареньком велосипеде с ведерком черным трубочист. Мне кажется не без опаски, что едет он от братьев Гримм, из сборников немецкой сказки, из иллюстраций старых к ним… 1967 (?) |
