194. «Не семеня и не вразвалку…» Не семеня и не вразвалку — он к воздержанию привык — идет, стуча сердито палкой, навстречу времени старик. Есть у него семья и дружба, а он, старик спокойный тот, не в услуженье, а на службу неукоснительно идет. Не тратя время бесполезно, от мелких скопищ далеки, они по-внешнему любезны, но непреклонны — старики. Их пиджаки сидят свободно, им ни к чему в пижоны лезть. Они немного старомодны, но даже в этом прелесть есть. Спервоначалу и доныне, как солнце зимнее в окне, должны быть все-таки святыни в любой значительной стране. Приостановится движенье и просто худо будет нам, когда исчезнет уваженье к таким, как эти, старикам. 1966 195. ИЗВИНЕНИЕ ПЕРЕД НАТАЛИ Теперь уже не помню даты — ослабла память, мозг устал,— но дело было: я когда-то про Вас бестактно написал. Пожалуй, что в какой-то мере я в пору ту правдивым был. Но Пушкин вам нарочно верил и Вас, как девочку, любил. Его величие и слава, уж коль по чести говорить, мне не давали вовсе права Вас и намеком оскорбить. Я не страдаю и не каюсь, волос своих не рву пока, а просто тихо извиняюсь с той стороны, издалека. Я Вас теперь прошу покорно ничуть злопамятной не быть и тот стишок, как отблеск черный, средь развлечений позабыть. Ах, Вам совсем нетрудно это: ведь и при жизни Вы смогли забыть великого поэта — любовь и горе всей земли. 1966 196. ЛУМУМБА Между кладбищенских голых ветвей нету, Лумумба, могилы твоей. Нету надгробий и каменных плит там, где твой прах потаенно зарыт. Нету над ним ни звезды, ни креста, ни сопредельного даже куста. Даже дощечки какой-нибудь нет с надписью, сделанной карандашом, что на дорогах потерь и побед ставят солдаты над павшим бойцом. Житель огромной январской страны, у твоего я не грелся огня, но ощущенье какой-то вины не оставляет всё время меня. То позабудется между всего, то вдруг опять просквозится во сне, словно я бросил мальчишку того, что по дороге доверился мне. Поздно окно мое ночью горит. Дым табака наполняет жилье. Где-то там, в джунглях далеких, лежит сын мой Лумумба — горе мое. 1966 197. КОМАНДАРМЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Мне Красной Армии главкомы, молодцеваты и бледны, хоть понаслышке, но знакомы и не совсем со стороны. Я их не знал и не узнаю так, как положено, сполна. Но, словно песню, вспоминаю тех наступлений имена. В петлицах шпалы боевые за легендарные дела. По этим шпалам вся Россия, как поезд, медленно прошла. Уже давно суконных шлемов в музеях тлеют шишаки. Как позабытые поэмы, молчат почетные клинки. Как будто отблески на меди, когда над книгами сижу, в тиши больших энциклопедий я ваши лица нахожу. 1966 198. МЕНШИКОВ Под утро смирно спит столица, сыта ют снеди и вина. И дочь твоя в императрицы уже почти проведена. А впереди — балы и войны, курьеры, девки, атташе. Но отчего-то беспокойно, тоскливо как-то на душе. Но вроде саднит, а не греет, хрустя, голландское белье. Полузаметно, но редеет всё окружение твое. Еще ты вроде в прежней силе, полудержавен и хорош. Тебя, однако, подрубили, ты скоро, скоро упадешь. Ты упадешь, сосна прямая, средь синевы и мерзлоты, своим паденьем пригибая березки, елочки, кусты. Куда девалась та отвага, тот всероссийский политес, когда ты с тоненькою шпагой на ядра вражеские лез? Живая вырыта могила за долгий месяц от столиц. И веет холодом и силой от молодых державных лиц. Всё ниже и темнее тучи, всё больше пыли на коврах. И дочь твою мордастый кучер угрюмо тискает в сенях. 1966 |
