243. СЛЕПЕЦ Идет слепец по коридору, тая секрет какой-то свой, как шел тогда, в иную пору, армейским посланный дозором, по территории чужой. Зияют смутные глазницы лица военного того. Как лунной ночью у волчицы, туда, где лампочка теснится, лицо протянуто его. Он слышит ночь, как мать — ребенка, хоть миновал военный срок и хоть дежурная сестренка, охально зыркая в сторонку, его ведет под локоток. Идет слепец с лицом радара, беззвучно, так же как живет, как будто нового удара из темноты далекой ждет. 1967 244. ДЕКАБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ Я не о той когорте братской, нельзя какую позабыть и что на площади Сенатской пыталась ложу учредить. Я не о тех лихих рубаках, красе и гордости земли, что шли в тюрьму, как шли в атаку, и как потом в мундирных фраках стремглав на виселицу шли. Я о декабрьской Красной Пресне, о той, где ты, Советов власть, подобно первым строкам песни, в пеленках красных родилась. О той, скуластой и сутулой (ее давно покинул бог), что поднялась с недобрым гулом и прах державный отряхнула с отцовских шапок и сапог. О той, что развернула знамя в том белоснежном декабре в краю Трех гор и Трех восстаний, на перекрестке жизни ранней, на раннеутренней заре. 1967 245. ТИХИЙ, ИЛИ ВЕЛИКИЙ Внук полевой России (ива, изба, Иван), я увидал впервые с палубы океан. Это ведь не эстетство, если она впервой, синяя сказка детства, движется под тобой. Это не скрипки бала, если тебя штормят девять и десять баллов целую ночь подряд. Бахают волны сбоку, теша тоску свою. С жадностью одинокой перед тобой стою. Может быть, я не вправе вровень с тобою жить. Но не хочу ославить — хочется разъяснить. Вовсе не для присловья с флагом над головой мы умывались кровью, собственной и чужой. Там, на советской суше, выйдя на свет из тьмы, реквиемы и туши перемежали мы. Небо уже беззвездно, вроде бы стих прибой. Слишком, пожалуй, поздно встретились мы с тобой. Было б, конечно, лучше, если б Девятый вал, сбив, как папаху, тучи, зыбку мою качал. Возгласы, посвист, крики!.. Как ты там ни ори, Тихий да и Великий были у нас цари. Отменены недавно Библия и Коран. Будем шуметь на равных, оба в ролях заглавных, Тихий мой океан. 1967 246. СВАДЬБА Уместно теперь рассказать бы, вернувшись с поездки домой, как в маленьком городе свадьба по утренней шла мостовой. Рожденный средь местных талантов, цветы укрепив на груди, оркестрик из трех музыкантов усердно шагал впереди. И слушали люди с улыбкой, как слушают милый обман, печальную женскую скрипку и воинский тот барабан. По всем провожающим видно, что тут, как положено быть, поставлено дело солидно и нечего вовсе таить. Для храбрости выцедив кружку, но всё же приличен и тих, вчерашним бедовым подружкам украдкой мигает жених. Уходит он в дали иные, в семейный хорошенький рай. Прощайте, балы и пивные, вся жизнь холостая, прощай! По общему честному мненью, что лезет в лицо и белье, невеста — одно загляденье. Да поздно глядеть на нее! Был праздник сердечка и сердца отмечен и тем, что сполна пронзительно-сладостным перцем в тот день торговала страна. Не зря ведь сегодня болгары, хозяева этой земли, в кошелках с воскресных базаров пылающий перец несли. Повсюду, как словно бы в сказке, на стенах кирпичных подряд одни только красные связки венчального перца висят. 1967 247. ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ Сам я знаю, что горечь есть в улыбке моей. Здравствуй, Павел Григорьич, древнерусский еврей. Вот и встретились снова утром зимнего дня, — в нашей клубной столовой ты окликнул меня. Вас за столиком двое: весела и бледна, сидя рядом с тобою, быстро курит жена. Эти бабы России возле нас, там и тут, службу, как часовые, не сменяясь, несут. Не от шалого счастья, не от глупых услад, а от бед и напастей нас они хоронят. Много верст я промерил, много выложил сил, а в твоих подмастерьях никогда не ходил. Но в жестоком движенье, не сдаваясь судьбе, я хранил уваженье и пристрастье к тебе. Средь болот ненадежных и незыблемых скал неприютно и нежно я тебя вспоминал. Средь приветствий и тушей и тебе, может быть, было детскую душу нелегко сохранить. Но она не пропала, не осталась одна, а как дернем по малой — сквозь сорочку видна. Вся она повторила наше время и век, золотой и постылый. Здравствуй, дядька наш милый, дорогой человек. 1967 |
