91. РОЖОК В Музее революции лежит среди реликвий нашего народа рожок, в который протрубил Мадрид начало битв тридцать шестого года. Со вмятинами, тускло-золотой, украшенный материей багряной, в полночный час под звездной высотой кастильскому он снится партизану. Прикован цепью к ложу своему, фашистскими затравлен палачами, солдат Свободы тянется к нему и шевелит распухшими губами. Рожок молчащий молча мы храним, как вашу славу, на почетном месте. Пускай придет, пускай придет за ним восставший сын мадридского предместья. И пусть опять меж иберийских скал, полки республиканские сзывая, прокатится ликующий сигнал и музыка раздастся полковая. …На сборный пункт по тропам каменистым отряды пробираются в ночи. Сигнальте бой, сигнальте бой, горнисты, трубите наступленье, трубачи! 1947 92. «Словно солнце в сиянье рассвета…» Словно солнце в сиянье рассвета, отовсюду и всюду видны очертания площади этой, неподвижные камни стены. Над клубящейся пылью Вселенной, над путями величья и зла,— как десницу, Василий Блаженный тихо поднял свои купола. Комсомольская юность России тут встречается с Русью отцов: мерно движутся танки большие по невысохшей крови стрельцов. По размерному узкому следу от неспешных боярских саней пролетают тачанки победы, пулеметы советских степей. Здесь становишься тверже и чище, проникаясь дыханьем веков. И сейчас еще воздух насыщен электричеством ленинских слов. 1947 (?) 93. «В небольшой комнатушке…» В небольшой комнатушке с огромным окном мы четвертую зиму живем вчетвером. Меж столом и кроватью, как между ветвей, от утра до заката снует воробей. Эта малая птаха нам тем дорога, что ее не пугают большие снега. Улетают скворцы от метельной земли, над пустыми полями летят журавли. Только серые стайки шальных воробьев никогда не бросают родных городов. Выбегает навстречу и лает до слез дорогая дворняга — стремительный пес. Черно-белые лапы, ободранный хвост, но он вовсе не так, как нам кажется, прост. В этой малой квартирке, где царствуешь ты, нам с избытком хватает твоей красоты. 1947 (?) 94. АНГЛИЙСКАЯ БАЛЛАДА
На мыльной кобыле летит гонец: «Король поручает тебе, кузнец, сработать из тысячи тысяч колец платье для королевы». Над черной кузницей дождь идет. Вереск цветет. Метель метет. И днем и ночью кузнец кует платье для королевы. За месяцем — месяц, за годом — год горн всё горит и всё молот бьет, — то с лютою злобой кузнец кует платье для королевы. Он стал горбатым, а был прямым. Он был златокудрым, а стал седым. И очи весенние выел дым платья для королевы. Жена умерла, а его не зовут. Чужие детей на кладби́ще несут. — Так будь же ты проклят, мой вечный труд — платье для королевы! Когда-то я звезды любил считать, я тридцать лет не ложился спать, а мог бы за утро одно отковать цепи для королевы. 1948 95. ИСПАНСКИЕ СТИХИ Испания! Мы не забыли то время, тот тридцать шестой, когда мы, как будущим, жили твоею военной судьбой; тот год, когда после работы мы снов не видали иных, а только твои пулеметы и песни отрядов твоих; те дни, когда, спрятавши книжки, глаголы оставив учить, из школ убегали мальчишки — патроны тебе подносить; когда, свою бурку расправив, как черные крылья орла, пред вами явился Чапаев и к нам Ибаррури пришла. В Москве за вечернею чашей тебя называли порой подругою младшею нашей и нашею младшей сестрой. Не верил я ни на мгновенье тому, что палач-генерал поставил тебя на колени и душу твою растоптал. Всю ночь за тюремною дверью израненный узник поет. Я этому голосу верю: Испания наша живет! Идет металлист к партизанам, батрак в партизаны идет. И я повторять не устану: Испания наша живет! Вторую неделю бастует чугунолитейный завод. Как заповедь, произношу я: Испания наша живет! Сегодня, как в юности, снова, другие оставив слова, твержу я три вещие слова: Испания наша жива! 1948 |
