166. ДВА СРОКА Не дай вам бог — в леске далеком иль возле водного пути — жить в доме отдыха два срока, два целых века провести. В день, обозначенный в путевке, со всех сторон и всех широт еще с утра, без остановки, сюда съезжается народ. Твою фамилию по чести контора вносит в общий ряд. Ты принят. Ты со всеми вместе, свой отдыхающий, свой брат. Ты, как участник общежитья, со всеми делишь круг забот и радость общую открытья окрестных всяческих красот. Уже на этой части суши, от мест родительских вдали, друг дружку родственные души совсем нечаянно нашли. Уже на вечере вопросов и в разговорах — просто так — определился свой философ и объявился свой дурак. Людей случайное собранье сплотилось, словно бы семья: есть общие воспоминанья, чуть не история своя. Ты с ними свыкся незаметно, тебе нужны и та и тот. Но вот окончен срок заветный и день отъезда настает. Несут в автобус чемоданы, бегут по лестницам. А ты стоишь потерянно и странно средь возбужденной суеты. По профсоюзному веленью, придя сюда своим путем, сменились, словно поколенья, твои соседи за столом. Ты с ними общностью не связан, и, вероятно, потому твои — из прошлого — рассказы не интересны никому. Им невдомек и незнакомо всё то, к чему ты так привык, средь новых лиц большого дома чужой зажившийся старик. 1961 167. «Иные люди с умным чванством…» Иные люди с умным чванством, от высоты навеселе, считают чуть ли не мещанством мою привязанность к земле. Но погоди, научный автор, ученый юноша, постой! Я уважаю космонавтов ничуть не меньше, чем другой. Я им обоим благодарен, пред ними кепку снять готов. Пусть вечно славится Гагарин и вечно славится Титов! Пусть в неизвестности державной, умнее бога самого, свой труд ведет конструктор Главный и все помощники его. Я б сам по заданной программе, хотя мой шанс ничтожно мал, в ту беспредельность, что над нами, с восторгом юности слетал. Но у меня желанья нету, нет нетерпенья, так сказать, всю эту старую планету на астероиды менять. От этих сосен и акаций, из этой вьюги и жары я не хочу переселяться в иные, чуждые миры. Не оттого, что в наших кружках нет слез тщеты и нищеты и сами прыгают галушки во все разинутые рты. Не потому, чтоб здесь спокойно жизнь человечества текла: потерян счет боям и войнам, и нет трагедиям числа. Терпенье нужно, и геройство, и даже гибель, может быть, чтоб всей земли переустройство, как подобает, завершить. И всё же мне родней и ближе загадок Марса и Луны судьба Рязани и Парижа и той испанской стороны. 1962 168. ОДА РУССКОМУ ЧЕЛОВЕКУ
О, этот русский непрестанный, приехавший издалека, среди чинар Таджикистана, в погранохране и в Цека. В прорабской временной конторке, где самый воздух раскален, он за дощатой переборкой орет азартно в телефон. В коммунистической артели, где Вахш клубится и ревет, он из отводного тоннеля наружу камень выдает. Участник жизни непременный, освоив с ходу местный быт, за шатким столиком пельменной с друзьями вместе он сидит. Совсем не ради маскировки, а после истинных работ в своей замасленной спецовке он ест шурпу и пиво пьет. Высокомерия и лести и даже признаков того ни в интонации, ни в жесте вы не найдете у него. Не как слуга, не как владыка — хоть и подтянут, но открыт — по-равноправному с таджиком товарищ русский говорит. Еще тогда, в году двадцатом, полузабывшемся вдали, его винтовка и лопата тебе, дехканин, помогли. Потом не раз из дальней дали на помощь родине твоей Москва и Волга посылали своих отцов и сыновей. Их много, чистых и нечистых, трудилось тут без лишних слов: организаторов, чекистов, учителей и кулаков. Мы позабыть никак не в силах — ни старший брат, ни младший брат — о том, что здесь, в больших могилах, на склонах гор, чужих и милых, сыны российские лежат. Апрельским утром неизменно к ним долетает на откос щемящий душу запах сена сквозь красный свет таджикских роз. 1962 |
