Он стоит под апрельским ветром,

мой высокий московский дом.

Тихо.

Тысячи километров

начинаются за окном.

Приминая песок и травы,

через села и города

продвигается наша слава,

нерушимая никогда.

Вот на севере пламенеет.

Вот проходит без лишних слов.

Гитлер кашляет и бледнеет

От тяжелых ее шагов.

Слева вишни стоят.

А справа

льды проходят у берегов.

Подымается наша слава

выше перистых облаков.

Продвигается наша слава

через северные снега.

Не кончается наша слава

пулей вылезшего врага.

По утрам, нарушая дрему,

раздвигаются берега.

Ледяные аэродромы,

гололедица и пурга.

Вечерами сквозь ветер сладкий

дышат стужами города.

Облицованные палатки,

замерзающая вода

да собаки, с тоски худые.

Как ты сумрачна и темна!

Не над нами ли ледяные

руки подняла тишина?

И не нами ли бревна вбиты,

и не мы ли стоим сейчас,

как пред совестью, перед Шмидтом,

выполняя его приказ?

И не мы ли — опять — залетный

слышим дым?

Небеса поют.

Наши летчики самолеты

над холодной водой ведут.

Наши летчики через беды

проходили. И до земли

всех челюскинцев — как победу —

победители донесли.

Вот стоят, отвечая сразу

всем.

Красивы и высоки,

кочегары и водолазы,

машинисты и моряки.

Нашим юношам стужи снятся,

Ледоколы, снега…

Ты спишь.

Мы ушли.

Мы придем смеяться

над тобой, снеговая тишь.

Мы дойдем до тебя

и — злую —

скрутим, свяжем, пройдем по дну,

покорившие ледяную,

ледовитую тишину.

Так как это пока начало,

так как, образно говоря:

море Белое нас качало —

мы качаем теперь моря.

Гаснут звезды.

                       Молчанье.

                                          Низом

ходит стужа,

                    стоит плетень.

Всё.

По-моему, словом Лиза

начинается светлый день.

Наша улица загудела.

Это значит —

                          она идет.

Кофта белая,

                       пояс белый.

Остановится! Повернет?

Нет, ей некогда.

Не затем ли

я лишился привычных слов,

чтоб страдали и пели земли

от неслышных ее шагов.

Чтобы дверь испытала муку,

постовые лишились сна,

оттого что, откинув руку,

через площадь идет она.

Застонали в чехлах гобои,

заворочались молотки.

Небо синее — в голубое

превращается от тоски.

Вот проходит.

                            У поворота

начинают сиять цветы.

Прямо в ноги ей самолеты

опускаются с высоты.

А подушка у изголовья

чуть примята —

                           скрипит кровать.

Что мне делать

                                     с такой любовью?

Я боюсь ее рифмовать.

Город мой весенний,

звонкотрубый,

вижу я, как через дальний гуд,

в тишине, гнилые скаля зубы,

по мостам опричники идут.

Слышно мне,

как воск от света тает,

брага плещется на дне ковша.

Как, оставив землю, отлетает

длинная боярская душа.

Так стоит он —

темный город выжиг,

и плывет по небу пустырей

скорбный храп задрипанных ярыжек,

сытый гул церквушек и церквей.

И холопы думают сурово

грозные, жестокие слова.

Но въезжает клетка Пугачева,

разинская меркнет голова.

И стоит опять под зимним небом,

жрет без просыпу

и спит без снов

город ханжества, тоски, молебнов,

старых девок, царских кабаков…

А с иконы бог,

усталый, кроткий,

смотрит на разбитые мечты,

на тряпье и стужу,

на чахотку,

на хребты и руки нищеты.

И, прельстившись мукой человечьей,

услыхав стенанья и хулу,

он благословляет

снег и вечер,

потное ярмо и кабалу.

Но встает —

опять, еще и снова,

оплатив давнишние счета,

город мой — помолодевший, новый,

город мой — звучащая мечта.

И шумит крылами ветер горький,

северный,

идущий от морей.

Над заводом АМО,

над Трехгоркой

и над типографией моей.

И, улыбкой освещая лица,

радостные, знающие труд,

в шубах, в шапках, в жарких рукавицах,

по вечерним улицам столицы

верные хозяева идут.

Город мой, вещающий ученый,

на пороге солнечных времен,

опоясан тополем и кленом,

белыми снегами озарен.

Каменный, железный и стеклянный,

над тобой созвездия горят.

Про тебя за синим океаном

старики и дети говорят.