297. КРАСНАЯ ГВОЗДИКА Я много раз с друзьями рядом под небом осени живым на этих праздничных парадах стоял с билетом гостевым. Я, как и все мы, не однажды, уйдя в тот день от прочих дел, с духовной гордостью и жаждой на демонстрацию глядел. Я наших празднеств повторенье, кипенье наших дум и сил, как будто бы стихотворенье, умом и сердцем затвердил. Но рад тому, что в список этот, и благородна, и мила, сегодня новая примета по-равноправному вошла. Как сговорившись меж собою, из парниковой тесноты на площадь хлынули толпою гвоздики красные цветы. И, потрясенная дотоле движеньем пушек и полков, вся площадь стала красным полем от света праздничных цветов. Они пришли сюда недаром, не только ради красоты, цветы советских коммунаров — самой Истории цветы. Устало уходя отсюда, чтоб силу снова обрести, я не забуду, не забуду цветок на память унести. Пусть дома в чистеньком уютце всегда хранится между строк трех наших русских революций неувядаемый цветок. 1970 298. БЕЗ ФАНФАР И ФЛАГОВ Из Кремлевской Москвы на машинах крылатых в эти дни улетают домой делегаты. На аэровокзалах трепещут знамена. Называем мы наших друзей поименно. И печатают вечером наши газеты групповые прощальные эти портреты. Но приводит тебя почему-то в смущенье, что о двух делегациях нет сообщенья, что они отбывают, изъездив полсвета, без речей и знамен, без фанфар и портретов. Эти две делегации, как ни печально, пребывают на этой земле нелегально. Так сложилась — пока — их партийная доля, что они не выходят еще из подполья. Не смущайся, камрад! Ведь в истории дальней наша партия тоже была нелегальной. Не однажды она не по собственной воле с площадей и трибун уходила в подполье. Но, незримо собрав поредевшие силы, из подполья наружу опять выходила. В нашу партию тоже в далеком начале проникали враги и жандармы стреляли. Но дворцы штурмовались, вскрывались подвалы, и врагов своих Партия грозно карала. И на доски признанья с печальною силой имена ополченцев своих заносила. 1970 299. ЕЛЬНИК В ту самую тяжкую дату, когда, не ослабив плеча, из Горок несли делегаты на станцию гроб Ильича, когда в стороне заметенной, когда в тишине снеговой едва колыхались знамена, увитые черной каймой, — по-тихому встав до рассвета, тулуп застегнув на груди, в начале процессии этой и даже чуток впереди на розвальнях ехал морозных, наполненных лапником впрок, еще никакой не колхозный окрестный один мужичок. Он не был тогда коммунистом, а может, и после не стал, но бережно ельничком чистым дорогу туда устилал. Хотел он народному другу, о том не умея сказать, хоть горькую эту услугу, хотя бы ее оказать. Мечтал он по собственной воле на горестном санном пути хоть самую малую долю в прощание это внести. Не с тем он решил постараться, чтоб люди заметить могли, а чтоб в стороне не остаться от общего горя земли. 1970 300. «Нелегкое задумав дело…» Нелегкое задумав дело, я поведу прямую речь: ведь всё ж, однако, не сумела тебя Россия уберечь. Не сберегли на поле чистом вседневной жизненной войны ни меч зазубренный чекиста, ни руки слабые жены. Кому по силам, брови хмуря, винтовки не снимая с плеч, ту титаническую бурю от бурелома уберечь? К его помощникам высоким, за ним уже ушедшим вдаль, ни обвиненья, ни упрека, а только поздняя печаль. Нельзя каким-то словом пошлым или научным, может быть, в суровой правде жизни прошлой хотя бы слово изменить. Но есть решающее средство — его стремительную речь и строчку каждую наследства от посягательств уберечь. 1970 |
