3 Опять со стараньем гудит паровоз, мелькает листва тополей и берез. «Ребята! Кто эту дорогу построил?» Хочу я парнишке ответить всерьез. Совсем не намерен рубить я сплеча. Что толку — ответить ему сгоряча. И вот предо мною уже возникает живое, большое лицо Ильича. Он вместе со мною всю жизнь мою был — всегда в своем сердце его я хранил. Истории занавес медленно взвился — и прошлое родины тихо открыл: шакалами царскими Саша убит, повешен и в землю глухую зарыт. «К победе пойдем мы другою дорогой», — вчерашний курчавый малыш говорит. Ему зачинателем быть суждено. Пускай над Россиею небо темно — из искры одной возгорается пламя, и вот уже землю объяло оно! Ильич нашу партию в битвы ведет. Он всех вдохновляет и всё создает. О ты, Революция пятого года! Великий Октябрь и великий народ! Он сам, хоть опавшие щеки бледны, стоит у кормила гражданской войны и сам подымает тяжелые бревна на первом субботнике нищей страны. Я вижу, хоть времени много прошло, как он, излучая глазами тепло, засунув подвижные руки в карманы, склонился над картой большой ГОЭЛРО. А память всё дальше и дальше ведет. Иная картина пред нами встает: украшена скромно зеленая елка, Ильич вместе с Крупской в гостях у сирот. В тот вечер — хоть этого я не слыхал — он с шумным азартом детей развлекал, и, сидя меж ними, об этой дороге, конечно же, он ребятне рассказал. Тюрьма и подполье. Семнадцатый год. Развернутый фронт всенародных работ. От ленинской жизни, от слов Ильичевых и эта дорога начало берет! <1958> С ГРУЗИНСКОГО Николоз Бараташвили 359. МЕРАНИ По незримой дороге летит легконогий Мерани. Черный ворон пророчит мне раннюю гибель заране. Мчись, Мерани, вперед, не пугаясь безмолвья и шума, вихрю скачки сродни вихретворного всадника думы. Разорви этот воздух, разбей эту воду, развей эти горные кручи. Жизнь мою ускоряй до предельной последней черты. Не пытайся укрыться от знойного солнца и плещущей тучи и меня не щади — я вынослив не меньше, чем ты. Я покинул родных, и собратьев, и землю родную. Этих лиц, этих гор никогда не увижу нигде. На привале ночном, по родимому крову тоскуя, я отдам свою тайну кочующей дальней звезде. Весь остаток любви, всё последнее счастье и горе я отдам на скаку возмущенно ревущему морю. Мчи, Мерани, меня, не шарахаясь дикого шума, вихрю моря сродни вихретворного всадника думы. Прах мой нищий не будет схоронен на родине милой, и его не омоет невеста прощальной слезой. Черный ворон мне выроет где-нибудь в поле могилу, и ее занесет бесприютной могильной землей. Кости странника дождь, равнодушно стекая, омоет, причитать надо мною слетится одно коршунье. Попирая судьбу, на земле не нашел ничего я — лишь презренье одно к начертаньям пошлейшим ее. Я умру одиноко, бог весть, на каком перевале. Не страшит меня блеск упоительной вражеской стали. Мчись, Мерани, вперед, не пугаясь злодейского шума, вихрю смерти сродни вихретворного всадника думы. Но она не закончилась, эта жестокая ссора. Этот путь смельчаков я своим оставляю друзьям. Я уверен, что вскоре, веселый, удачливый, спорый, мой собрат пролетит по впечатанным в небо следам. По незримой дороге летит легконогий Мерани. Черный ворон пророчит мне раннюю гибель заране. Мчись, Мерани, вперед, не пугаясь безмолвья и шума, вихрю жизни сродни вихретворного всадника думы. <1970> С АЗЕРБАЙДЖАНСКОГО
Расул Рза 360. МОРЕ И ПОЭЗИЯ Без особых забот — будто нету задания проще — мягко сел вертолет на железную площадь. Вдалеке от земли, над каспийской колеблемой бездной, неподвижно стоит этот остров железный. Поразило меня то, что в царстве конструкций и стали нас цветами живыми — живыми цветами! — встречали. Я видал не однажды цветы на коврах и диванах, и на клумбах цветы, и поляны весенних тюльпанов. Почему же тогда немудреные ваши букеты осенили меня, как открытие новой планеты? Как негаданно тут, на расчетливо сжатой площадке, вы растете, цветы, словно бы в колыбели нешаткой. Надо думать, тогда, в те прошедшие годы, наверно, не стояла вода в этих влажных огромных цистернах. Здесь нефтяник, в тот срок без воды задыхавшийся тяжко, получал, как паек, может, даже неполную чашку. Этой нормой дневной привозной родниковой водицы, обделяя себя, успевал он с цветами делиться. Он отсчитывал их осторожно, с улыбкою хмурой, капли этой воды — словно капли целебной микстуры. И, наверно, потом те ростки, что пробились наружу, он своим же платком заслонял от жары и от стужи. Пожилой человек, удивленно, как будто парнишка, я отсюда гляжу на сквозные окружные вышки. Над моей головой, там, где облачко белое тает, высоко-далеко непоспешно орлы пролетают. У меня на груди (аромат ваш нестроен, но тонок) вы уснули, цветы, как доверчивый тихий ягненок. Я с цветами стою, попирая подножье стальное. …Пушкин как-то сказал величаво: «Кавказ подо мною». Мне случалось не раз (вроде не к чему тут запираться), многоглавый Кавказ, на вершины твои забираться. Мне случалось видать, как, пространство тревогой наполнив, не вверху, а внизу трепетало сверкание молний. И о том еще речь — это тоже со мною бывало! — что и радуга с плеч широко, как халат, ниспадала. Но какой же поэт — расскажите мне, все остальные,— строфы песни слагал, попирая опоры стальные! Вдалеке от земли, до отказа меня переполнив, эти строки пошли, догоняя друг друга, как волны. Словно в творческом сне, подчинившийся силе рабочей, это Каспий во мне усмиренно, но сильно клокочет. <1962> |
