Где горная речка и ночью и днем

ворочает камни в стремленье своем,

как девичий стан, извивается в пляске,

звенит, словно белая цепь, серебром;

где шалью зеленой весна поскорей

укрыла прямые стволы тополей;

где в солнечном мареве мог ты услышать

лишь гам ребятишек да гогот гусей, —

сегодня спешит и толчется народ,

торопится юркий пробиться вперед,

и, гомон парадной толпы покрывая,

как тот петушок, паровозик орет.

Спеша поскорее на голос гудка,

до всех доносящийся издалека,

нестройно колышатся кепки и шляпы,

торопятся ситцы, мелькают шелка.

Отцы или деды ведут малышей,

держа их ручонки в ручище своей.

Сынок мой в рукав уцепился и тянет:

«Ну, папа, иди же за мной побыстрей!»

Тут город — не жаль для детей ничего! —

построил дорогу для детства всего.

Ее окрестили мы Малым Турксибом,

как сына Турксиба большого того.

Так детскую город дорогу открыл.

И я на открытии с мальчиком был.

Со щедростью воина Павлик Морозов

ей славное имя свое подарил.

…В наполненный светом и гомоном зал,

на слет пионеров я как-то попал,—

меня, журналиста, послала газета,

чтоб я информацию краткую дал.

Я слушал, среди размышлений своих,

задорных девчурок, мальчишек лихих.

Дорогу железную — ишь вы какие! —

они предлагали построить для них.

Я думал с усмешкой: чего у них нет?

Дворцы и театры, кино и балет.

А мы в наши детские годы не знали

ни досыта хлеба, ни вдосталь конфет.

Не то позавидовал я ребятне,

не то обозлился, бурча в стороне,

но, в общем, как помнится, их предложенье

в блокнот не хотелось записывать мне.

Однако же мой молчаливый загиб,

безмолвно рожденный, бесславно погиб.

Решение вынесли люди большие:

построить для маленьких Малый Турксиб.

В тот год, замышляя большие дела,

страна моя в гору решительно шла —

огромная карта Советской России

флажками строительств покрыта была.

Наш Малый Турксиб был действительно мал.

Никто его делом большим не считал,

и в Главный Закон пятилетнего плана,

средь строек других он — увы! — не попал.

Ответьте — обида уместна ли тут?

Кипит, вдохновляемый юностью, труд.

Строители в парке казахской столицы

смолистые шпалы под рельсы кладут;

растет, поднимается детский вокзал,

уже он похожим на здание стал.

И взрослый и юноша — с радостью каждый

строительству лепту посильную дал.

Уже семафоры прямые торчат

и рельсы под утренним солнцем блестят.

Огнем пионерские галстуки вьются,

и кепки рабочие в воздух летят.

Стоит, окруженный веселой толпой,

смущенный вниманьем путеец седой.

Все знают, что строил он оба Турксиба:

для маленьких — Малый, для взрослых —

                                                                           Большой.

Мужчины и мальчики рядом стоят,

наполнен у каждого радостью взгляд…

Как вдруг произнес со столба репродуктор:

«Пхеньян. Чужеземцы столицу бомбят».

И сразу, мгновенно в аллеях сквозных

веселье угасло и гомон затих.

И матери, нежно прижав ребятишек,

задумались тихо о детях чужих.

В Корее свинцовая хлещет метель,

разят пулеметчики мирную цель;

и мать, обезумев от слез, обнимает

пустую, как брошенный дом, колыбель.

В пылающем небе фугаски визжат,

мосты от прямых попаданий горят,

а возле железной дороги, в ожогах,

скелеты вагонов безмолвно лежат.

Проклятая бомба разрушила дом,

где песни писались за низким столом, —

лишь только случайно листок обгоревший

трепещет, как траурный флаг, над окном.

Наемники землю калечат и жгут,

но песню они никогда не убьют,—

недаром же красную песнь Тё Ги Чена

бойцы, словно знамя, в атаку несут.

Вы били бандитов и будете бить.

Не будут они по Корее ходить.

Наемным штыком, интервентскою пулей

народ возрожденный нельзя подавить!

Корея похожа на крепость в дыму.

Свободу она не отдаст никому.

Народ-богатырь утвердился в окопе,

сынишки подносят патроны ему.

Так думали все мы, потупивши взор,

чуть слышно прохладою веяло с гор.

И голубь, паривший над утренним парком,

спустился, как символ, на наш семафор.

Толпа разлилась, как весной Сырдарья,

всем встречным, без счету, улыбки даря.

Как ярмарка радости — гомон вокзала,

и льется из солнца поток янтаря.

Глядит с восхищеньем мой резвый сынок —

вокзал, по его представленьям, высок.

Но я-то, конечно, отлично заметил,

что он словно спичечный тот коробок.

И всё же он дорог мне, этот вокзал.

С годами я, видно, бесстрастным не стал:

далекая юность припомнилась сразу,

твои семафоры и рельсы, Урал.

Но вот пассажиры к вагонам идут.

Взойти по ступенькам — не маленький труд.

Иной по пути отдыхает три раза,

а все остальные томительно ждут.

Но я на ребят не гляжу свысока —

решительность их мне мила и близка:

они бы на ИЛы вскарабкались так же,

да нет для детей самолетов пока.

Слегка растерявшись от крика ребят,

старик со старухой поодаль стоят.

Но вот и они поднялись по ступенькам,

держа на руках круглолицых внучат.

Один по перрону, от страха далек,

степенно шагает мой малый сынок.

С игрушками схожи вагончики эти,

а сам паровоз-то всего с ноготок!

Девчурка с огромным букетом в руках

стоит и смеется в открытых дверях.

И алою бабочкой бант кумачовый

трепещет от ветра в ее волосах.

Но вот и дежурная с желтым жезлом

сурово шагает в убранстве своем,

и волосы детства под красной фуражкой

по-взрослому стянуты крепким узлом.

Я, право, хоть час любоваться готов

работою маленьких проводников:

с трудом поднимают они карапузов,

с почтеньем подсаживают стариков.

Звонок! Настоящий вокзальный звонок!

Перронные зрители хлынули вбок.

И громко, вовсю, закричал паровозик,

как утром, со сна, молодой петушок.

Перрон провожает нестройной толпой,

желая удачи в дороге большой —

пускай поглядят на далекие земли

и благополучно вернутся домой!

Мы едем! Свисти, паровозик, гуди!

Мои размышленья бегут впереди.

Я вовсе не мальчик, — скажи, отчего же

волнением стиснуто сердце в груди?

Ведь я в путешествиях трудных бывал,

не раз в самолетах высоких летал

и слышал походные марши оркестров,

когда еще в тесных пеленках лежал.

Я землю не только видал из окна —

тебя я изъездил, большая страна.

Мальчишкой скакал я, как всадник, на палке,

а в юности смело седлал скакуна.

Я все свои годы в движении был:

ходил на охоту, в походы ходил,

по заводям тихим и вертким стремнинам,

средь гребней кипящих размашисто плыл.

На Яике бурном, отсюда вдали,

в садах мои юные годы прошли.

Я слышал, как трактор советский заставил

забиться уснувшее сердце земли.

В далеких пределах я с армией был,

на жестких подошвах мозоли набил.

Дорожные камни, отроги Европы,

я вас и до нынешних дней не забыл…

Нельзя было нам от других отставать,

пришлось широко нам по жизни шагать.

Когда замерзали мы в зимних метелях,

к груди прижимала нас Родина-мать.

Весеннее время и грозный мороз

я вместе с народом своим перенес,

и этот пример завещаю сынишке:

хочу, чтобы он по-отцовскому рос.

…Заливисто наш паровозик свистит,

за окнами зелень неспешно бежит.

Со мною в вагоне, немного поодаль,

тот самый старик со старухой сидит.

Гляжу я любовно на старцев седых —

они молодеют среди молодых,

и меньше, мне кажется, стало морщинок

на лицах смущенно-торжественных их.

Старик-горожанин, а может, степняк,

не может насытиться счастьем никак

и часто к своим обращается внукам

с одним неизменным вопросом: «Ну, как?»

Как будто он, радуясь сердцем простым

тому, что мы лихо по рельсам бежим,

боится, что это свистящее чудо

не так, как хотелось бы, нравится им,

А возле окна черноокий джигит

с красавицей златоволосой стоит,

и что-то ей на ухо шепчет неслышно,

и только в лицо ее нежно глядит.

О чем он красавице может шептать?

Откуда об этом могу я узнать?

И кто же осмелится встать меж влюбленных,

рискуя огонь их сердец испытать?

А шумные стайки довольных детей

живут, как положено, жизнью своей:

у окон открытых нестройно теснятся

и спорят — всё громче и всё веселей.

Сквозь гул, монотонный и слитный сперва,

отдельные я различаю слова:

«Ребята! Кто эту дорогу построил?»

— «Москва!»

— «Вот придумал!»

«Конечно, Москва!»

А вдоль полотна, ожидая с утра,

стоят пешеходы, снует детвора,

и все нам приветственно машут руками,

кидают цветы, восклицают «ура»!