116. В ДОРОГЕ Шел поезд чуть ли не неделю. За этот долгий срок к нему привыкнуть все уже успели, как к общежитью своему. Уже опрятные хозяйки, освоясь с поездом сполна, стирали в раковинах майки и вышивали у окна. Уже, как важная примета организации своей, была прибита стенгазета в простенке около дверей. Своя мораль, свои словечки, свой немудреный обиход. И, словно где-то на крылечке, толпился в тамбуре народ. Сюда ребята выходили вести солидный разговор о том, что видели, как жили, да жечь нещадно «Беломор». Здесь пели плотные подружки, держась за поручни с бочков, самозабвенные частушки под дробь высоких каблучков. Конечно, это вам не в зале, где трубы медные ревут: они не очень-то плясали, а лишь приплясывали тут. Видать, еще не раз с тоскою парнишкам в праздничные дни в фабричном клубе под Москвою со вздохом вспомнятся они. …Как раз вот тут-то между нами, весь в угле с головы до ног, блестя огромными белками, возник внезапно паренек. Словечко вставлено не зря же — я к оговоркам не привык,— он не вошел, не влез и даже не появился, а возник. И потеснился робко в угол. Как надо думать, оттого, что в толчее мельчайший уголь с одежки сыпался его. Через минуту, к общей чести, все угадали без труда: он тоже ехал с нами вместе на Ангару, в Сибирь, туда. Но только в виде подготовки бесед отнюдь не посещал и никакой такой путевки ни от кого не получал. И на разубранном вокзале, сквозь полусвет и полутьму, его друзья не целовали и туша не было ему. Какой уж разговор об этом! Зачем лукавить и ханжить? Он даже дальнего билета не мог по бедности купить. И просто ехал верным курсом на крыше, в угольной пыли, то ль из орловской, то ль из курской, мне не запомнилось, земли. В таком пути трудов немало. Не раз на станции большой его милиция снимала и отпускала: бог с тобой! И он, чужих чураясь взглядов, сторонкой обходя вокзал, как будто это так и надо, опять на крышу залезал. И снова на железной койке дышал осадками тепла. Его на север жажда стройки, как одержимого, влекла. Одним желанием объятый, одним движением томим… Так снилась в юности когда-то Магнитка сверстникам моим. В его глазах, таких открытых, как утром летнее окно, ни зависти и ни обиды, а дружелюбие одно. И — никакого беспокойства, и от расчета — ничего. Лишь ожидание геройства и обещание его. 1957 Поезд «Москва — Лена» 117. В АЛМА-АТИНСКОМ САДУ
Вот в этот сад зеленовязый, что мягким солнцем освещен, когда-то, верится не сразу, был вход казахам воспрещен. Я с тихой болью представляю, как вдоль ограды городской они, свои глаза сужая, шли молчаливо стороной. На черной жести объявленье торчало возле входа в сад. Но в этом давнем униженье я и чуть-чуть не виноват… Сквозь золотящуюся дымку, как братья — равные во всем, — с казахским юношей в обнимку по саду этому идем. Мы дружим вовсе не для виду, взаимной нежности полны; нет у него ко мне обиды, а у меня пред ним — вины. Без лести и без снисхождения — они претят душе моей — мы с ним друзья по уваженью, по убежденности своей. И это ведь не так-то мало. Недаром, не жалея сил, нас власть Советская сбратала, Ильич навеки подружил. 1957 Казахстан 118. ПЕРВАЯ ПОЛУЧКА Как золотящаяся тучка, какую сроду не поймать, мне утром первая получка сегодня вспомнилась опять. Опять настойчиво и плавно стучат машины за стеной, а я, фабзавучник недавний, стою у кассы заводской. И мне из тесного оконца за честный и нелегкий труд еще те первые червонцы с улыбкой дружеской дают. Мне это вроде бы обычно, и я, поставя росчерк свой, с лицом, насильно безразличным, ликуя, их несу домой. С тех пор не раз, — уж так случилось, тут вроде нечего скрывать, — мне в разных кассах приходилось за песни деньги получать. Я их писал не то чтоб кровью, но всё же времени черты изображал без суесловья и без дешевой суеты. Так почему же нету снова в день гонорара моего не только счастья заводского, но и достоинства того? Как будто занят пустяками средь дел суровых и больших, и вроде стыдно жить стихами, и жить уже нельзя без них. 1957 |
