188. «Мне тоже выпала удача…» Мне тоже выпала удача: забыв бульварную Москву, на этой ведомственной даче в апрельской Азии живу. Веду впервые жизнь такую: благоухает утром сад, умильно горлинки воркуют, арыки быстрые журчат. Наполнены росою розы — цветы томительной любви, и запросто, без всякой позы, поют над ними соловьи. Сижу на лавочке под ивой. Дышу вечерним холодком. Мой грубый бас, промытый пивом, сменился жалким тенорком. Нет с красотою этой сладу. Пытаюсь вровень с нею стать. Уже в моих стихах цикады едва не стали стрекотать. Уже неверною рукою тот, кто столичным волком был, лицо красавицы с луною, с луной — не с чем-нибудь! — сравнил. Гроза писательского клуба, подобно юному хлыщу, уже вытягиваю губы и что-то нежное свищу. 1965 189. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ 1 МАЯ Пролетарии всех стран, бейте в красный барабан! Сил на это не жалейте, не глядите вкось и врозь — в обе палки вместе бейте так, чтоб небо затряслось. Опускайте громче руку, извинений не прося, чтоб от этого от стуку отворилось всё и вся. Грузчик, каменщик и плотник, весь народ мастеровой, выходите на субботник всенародный, мировой. Наступает час расплаты за дубинки и штыки,— собирайте все лопаты, все мотыги и кирки. Работенка вам по силам, по душе и по уму: ройте общую могилу Капиталу самому. Ройте все единым духом, дружно плечи веселя, — пусть ему не станет пухом наша общая земля. Мы ж недаром изучали «Манифест» и «Капитал» — Маркс и Энгельс дело знали, Ленин дело понимал. <1966> 190. ОДИН ДЕНЬ 1 Лет пять назад, смотря неловко, я в тайной жажде новых строк с писательской командировкой попал в сибирский городок. Он жил еще совсем недавно, ведя свой быт по старине, под вечер запирая ставни, от магистралей в стороне. Но вот по заданному сроку, под гром литавр и шум газет, здесь началась неподалеку большая стройка наших лет. Она с конторами своими, самонадеянно смела, его неведомое имя себе решительно взяла. Она, не спрашиваясь, сразу, желая действовать скорей, его пустынные лабазы набила техникой своей. У каждой славы есть изнанка. Как надо думать, не с добра у забегаловки цыганка плясала, пьяная с утра. Не зря, без видимого толку меся наследственную грязь, весь день ходила барахолка, то чуть не плача, то смеясь. Она задаром продавала — ей прибыль нынче не с руки — свою герань и одеяла, свои корыта и горшки. Ведь не в далекости, а вскоре весь городок убогий тот под волны будущего моря в пучину темную уйдет. Оно одно самодержавно ходить на воле будет тут, и только полочки да ставни со дна глубокого всплывут. Что ж делать, если это надо?! И городок последних дней находит горькую усладу в заздравной гибели своей. 2 Не тратя времени задаром, осенним воздухом дыша, я по дощатым тротуарам иду с оглядкой, не спеша. Тут всё привычно и знакомо, всё это я видал давно, машины возле исполкома, палатки, вывески, кино. Как вдруг из внешности всегдашней и повседневности самой — из леса рубленная башня явилась крупно предо мной. Она недвижно простояла, как летописи говорят, не то чтоб много или мало, а триста с лишком лет подряд. В ее узилище студеном, двуперстно осеняя лоб, еще тогда, во время оно, молился ссыльный протопоп. Его проклятья и печали в острожной зимней тишине лишь караульщики слыхали, под снегом стоя в стороне. Мятежный пастырь, книжник дикий, он не умел послушным быть, и не могли его владыки ни обломать, ни улестить. Попытки их не удавались, стоял он грубо на своем, хотя они над ним старались и пирогом и батогом. В своей истории подробной другой какой-нибудь народ полупохожих и подобных средь прародителей найдет. Но этот — крест на грязной шее, в обносках мерзостно худых — мне и дороже и страшнее иноязычных, не своих. Ведь он оставил русской речи и прямоту и срамоту, язык мятежного предтечи, светившийся, как угль во рту. |
