275. ЮРИЙ ГАГАРИН В одном театре, в темном зале, неподалеку под Москвой тебя я видел вместе с Валей, еще женой, уже вдовой. И я запечатлел незыбко, как озаренье и судьбу, и эту детскую улыбку, и чуть заметный шрам на лбу. Включив приемник наудачу, средь волн эфира мировых вчера я слушал передачу кружка товарищей твоих. Они, пробившись к нам сквозь дали, не причитали тяжело, а только медленно вздыхали, как будто горло им свело. И эти сдержанные вздохи твоих подтянутых друзей — как общий вздох одной эпохи, как вздох морей и вздох полей. Я видел сквозь туман московский как раз тридцатого числа, как тяжкий прах к стене Кремлевской печально Родина несла. Ты нам оставил благородно, уйдя из собственной среды, большие дни торжеств народных и общий день одной беды. 1968 276. ВОЗРАСТ Я заявляю для журналов и для писательских газет, что возраст мой отнюдь не малый, его скрывать мне смысла нет. Но что-то вовсе не похоже, чтоб я хотел, свершая путь, стать хоть немного помоложе и юность дальнюю вернуть. Под этим зимним небосводом я рад тому, что навсегда мои как раз совпали годы и революции года. Не знаю, как там будет дальше, но возраст свой в своем краю — без фанфаронства и без фальши — я никому не отдаю. 1968 277. ЛЕВ ТОЛСТОЙ Был дождь и снег апрельский сразу, асфальт дымился и блистал, когда я с жителем Кавказа к Поляне Ясной подъезжал. Меж елей, выстроенных строго, от снега мокрого светла, бесшумно двигаясь, дорога вдоль дома барского вела. Мы шли задумчиво впервые, всё повидавши на веку, к святому месту всей России, как бы мальчишки к старику. Его могила тут весною стоит без близких и родных, обернутая вечной хвоей, среди подснежников живых. Здесь тихо веет от могилы средь чистоты и темноты одною силой, только силой, не признающей суеты. Он ею мерился немного лишь ради хватки удалой и с философией, и с богом, и даже с самою землей. 1968 278. ПИАЛА Пускай к тебе течет отсюда моя веселая хвала, большая круглая посуда, страны калмыцкой пиала. Там, на путях труда и брани, в своей кибитке кочевой ты знала и бульон бараний, и чай калмыцкий золотой. Менялась степь, пора сменялась, но под шатровым потолком ты трижды кряду наполнялась кобыльим белым молоком. Какая б ни была погода, в руке негнущейся своей тебя держал хозяин рода и смуглый отрок, сын степей. Еще я знаю то сугубо, что припадали по утрам калмычки жаждущие губы к твоим наполненным краям. В тебя, в тебя, на самом деле, бесстрастны и невеселы, глазами круглыми глядели и кобылицы и орлы. Благодарю за ту удачу, что в подмосковной полумгле ты прикатила к нам на дачу и поместилась на столе. Забыв чернила и бумагу и сев за скатерть в свой черед, пью из тебя хмельную влагу за степь твою и твой народ. 1968 279. «Еще вчера в степи полынной…» Еще вчера в степи полынной пирог мы ели именинный и пили горькое вино. Как в пляске на эстраде нашей, за пиалой ходила чаша, пока не сделалось темно. В котлах, горящих из тумана, варились целые бараны, шипели жирно вертела, и над посудою стеклянной витал щемящий дух сазана и стерлядь длинная плыла. Гора не сходится с горою, как мы сошлись с ее икрою, воздавши честь ее бокам. Вся эта стерлядь золотая, как будто женщина пустая, всю ночь ходила по рукам. Склонив победные знамена, истратив порох похоронный, мы пировали день и ночь. Кумыс под темным небосводом вкушал старик седобородый, и пили пиво мать и дочь. Мы ели всласть и пили вдоволь смеялись девушки и вдовы. И, благочестью вопреки, стучала белая посуда, с кастрюлек сыпалась полуда блистали старые клинки. Еще вчера, в начале мая, мы пили водку, заглушая печаль и грусть сердец больных. Вокруг пылающей столицы всю ночь скакали кобылицы — увы! — без всадников своих. 1968 |
