148. СОБАКА Объезжая восточный край — и высоты его, и дали, — сквозь жару и пылищу — в рай неожиданно мы попали. Здесь, храня красоту свою за надежной стеной дувала, всё цвело, как цветет в раю, всё по-райски благоухало. Тут владычили тишь да ясь, шевелились цветы и листья. И висели кругом, светясь, винограда большие кисти. Шелковица. Айва. Платан. И на фоне листвы и глины синеокий скакал джейран, распускали хвосты павлины. Мы, попав в этот малый рай на разбитом автомобиле, ели дыни и пили чай и джейрана из рук кормили. Он, умея просить без слов, ноги мило сгибал в коленках. Гладил спину его Светлов, и снимался с ним Евтушенко. С ними будучи наравне, я успел увидать, однако, что от пиршества в стороне одиноко лежит собака. К нам не ластится, не визжит, плотью, видимо, понимая, что ее шелудивый вид оскорбляет красоты рая. Хватит жаться тебе к стене, потянись широко и гордо, подойди, не боясь, ко мне, положи на колено морду. Ты мне дорог почти до слез, я таких, как ты, обожаю, верный, храбрый дворовый пес, ты, собака сторожевая. 1960 Ташкент 149. РЕЧЬ ФИДЕЛЯ КАСТРО В НЬЮ-ЙОРКЕ
Зароптал и захлопал восторженно зал — это с дальнего кресла медлительно встал и к трибуне пошел — казуистам на страх — вождь кубинцев в солдатских своих башмаках. Пусть проборам и усикам та борода ужасающей кажется — что за беда? Ни для сладеньких фраз, ни для тонких острот не годится охрипший ораторский рот. Непривычны для их респектабельных мест твой внушительный рост и решающий жест. А зачем их жалеть, для чего их беречь? Пусть послушают эту нелегкую речь. С ними прямо и грубо — так время велит — Революция Кубы сама говорит. На таком же подъеме, таким языком разговаривал некогда наш Совнарком. И теперь, если надо друзей защитить, мы умеем таким языком говорить. И теперь, если надо врагов покарать, мы умеем такие же речи держать. 1960 150. ПИСЬМО К ДРУГУ-СТИХОТВОРЦУ Меж неземной и средь житейской толпы поэтов небольшой мы — плебс. И вкус у нас плебейский, а не какой-нибудь иной. Но плебс совсем другого рода, а не такого, не того, что, тщась шагать в главе народа, плетется сам в хвосте его. Для песенок с пошибом старым не брали мы со стороны ни семиструнную гитару, ни балалайку в три струны. И в небольшом фабричном зале средь чтения своих страниц чечеткой, сдуру, не прельщали ряды смеющихся девиц. …Мы с теми даже вроде дружим, но сами вовсе не из тех, кому — до боли сердца — нужен любой, но все-таки успех. Мы не из тех, кто молодежи строчит намеки да интим. Мы сами это делать можем, да не желаем. Не хотим. Мы не хотим, чтоб нам вдогонку — оценка та совсем не впрок: «Ах, как он мил! Какой он тонкий!» — звучал прелестный голосок. Но это только отрицанье. А вдруг достойные умы нас спросят: «Ну а что вы сами?» Действительно — что сами? Мы? Вдыхая жадно воздух здешний, с тобою вместе мы вдвоем без фейерверка, непоспешно, хоть время к вечеру, идем. Мы отвергаем за работой — не только я, не только ты — красивости или красоты для социальной красоты. Мы добываем, торжествуя и глядя времени в лицо, не «мо», не хохму продувную, а просто красное словцо. Да, то словцо и то словечко, произнесенное в упор, что как истопленная печка или в зазубринах топор. 1960 151. ПОЭТЫ
Я не о тех золотоглавых певцах отеческой земли, что пили всласть из чаши славы и в антологии вошли. И не о тех полузаметных свидетелях прошедших лет, что всё же на листах газетных оставили свой слабый след. Хочу сказать, хотя бы сжато, о тех, что, тщанью вопреки, так и ушли, не напечатав одной-единственной строки. В поселках и на полустанках они — средь шумной толчеи — писали на служебных бланках стихотворения свои. Над ученической тетрадкой, в желанье славы и добра, вздыхая горестно и сладко, они сидели до утра. Неясных замыслов величье их души собственные жгло, но сквозь затор косноязычья пробиться к людям не могло. Поэмы, сложенные в спешке, читали с пафосом они под полускрытые усмешки их сослуживцев и родни. Ах, сколько их прошло по свету от тех до нынешних времен, таких неузнанных поэтов и нерасслышанных имен! Всех бедных братьев, что к потомкам не проложили торный путь, считаю долгом пусть негромко, но благодарно помянуть. Ведь музы Пушкина и Блока, найдя подвал или чердак, их посещали ненароком, к ним забегали просто так. Их лбов таинственно касались, дарили две минуты им и, улыбнувшись, возвращались назад, к властителям своим. 1960 |
