57. ЗАРИСОВКА Этот клуб не топился еще с довоенных времен: лед сверкает на стенах, в кассе белый сугроб наметен. Но, не падая духом, обмотавшись зеленым кашне, словно птенчик в скворешне, воркует кассирша в окне. И директорша клуба, как бог посредине планет, сжавши синие губы, включает рубильником свет. На промерзшей эстраде, застегнут, румян и плечист, с выраженьем бесстрастья недвижно сидит баянист. У него на коленях сундук с сыромятным ремнем. Все шахтерские танцы по порядку разложены в нем. И, как добрый хозяин, он их выпускает в народ: вслед за вальсом прелестным идет нагловатый фокстрот. 1944 58. ДОЧЬ НАЧАЛЬНИКА ШАХТЫ Дочь начальника шахты в коричневом теплом платке — на санях невесомых, и вожжи в широкой руке. А глаза у нее — верьте мне — золоты и черны, словно черное золото, уголь Советской страны. Я бы эти глаза до тех пор бы хотел целовать, чтобы золоту — черным и черному — золотом стать. На щеке ее родинка — знак подмосковной весны, словно пятнышко Родины, будто отметка страны. Поглядела и скрылась, побыла полминуты — и нет. Только снег заметает полозьев струящийся след. Только я одиноко в снегу по колено стою, у видав свою радость, утративши радость свою. 1944 59. СУДЬЯ Упал на пашне у высотки суровый мальчик из Москвы, и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы. Не глядя на беззвездный купол и чуя веянье конца, он пашню бережно ощупал руками быстрыми слепца. И, уходя в страну иную от мест родных невдалеке, он землю теплую, сырую зажал в коснеющей руке. Горсть отвоеванной России он захотел на память взять, и не сумели мы, живые, те пальцы мертвые разжать. Мы так его похоронили — в его военной красоте — в большой торжественной могиле на взятой утром высоте. И если, правда, будет время, когда людей на Страшный суд из всех земель, с грехами всеми трикратно трубы призовут, — предстанет за столом судейским не бог с туманной бородой, а паренек красноармейский пред потрясенною толпой, держа в своей ладони правой, помятой немцами в бою, не символы небесной славы, а землю русскую, свою. Он всё увидит, этот мальчик, и ни йоты не простит, но лесть — от правды, боль — от фальши и гнев — от злобы отличит. Он всё узнает оком зорким, с пятном кровавым на груди, судья в истлевшей гимнастерке, сидящий молча впереди. И будет самой высшей мерой, какою мерить нас могли, в ладони юношеской серой та горсть тяжелая земли. <1945> 60. ПАРЕНЕК
Рос мальчишка, от других отмечен только тем, что волосы мальца вились так, как вьются в тихий вечер ласточки у старого крыльца. Рос парнишка, видный да кудрявый, окруженный ветками берез, всей деревни молодость и слава — золотая ярмарка волос. Девушки на улице смеются, увидав любимца своего, что вокруг него подруги вьются, вьются, словно волосы его. Ах, такие волосы густые, что невольно тянется рука накрутить на пальчики пустые золотые кольца паренька. За спиной деревня остается,— юноша уходит на войну. Вьется волос, длинный волос вьется, как дорога в дальнюю страну. Паренька соседки вспоминают в день, когда, рожденная из тьмы, вдоль деревни вьюга навевает белые морозные холмы. С орденом кремлевским воротился юноша из армии домой. Знать, напрасно черный ворон вился над его кудрявой головой. Обнимает мать большого сына, и невеста смотрит на него… Ты развейся, женская кручина, завивайтесь, волосы его! 1945 61. ПИСЬМО ИЗ БЕРЛИНА Лейтенант по почте полевой отослал письмо свое домой. Ничего торжественного нет: школьный почерк, воинский привет. Вложено для мамы в письмецо там запечатленное лицо. А под ним, как славы письмена, высшие блистают ордена. Расцвела и растерялась мать… Дети наши, как вас называть? Это вы, подъявши правый меч, в городах поверженной земли не забыли русской школы речь, детские улыбки сберегли. 1945 |
