С БУРЯТСКОГО Дондок Улзытуев 385. ШЕСТНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ДЕВОЧКА Ресниц опустивши стрелочки, ступает по половицам шестнадцатилетняя девочка величественно, как царица. Ведь в прошлое воскресенье парнишка в клубике местном встал перед ней с почтением и уступил ей место. Туфли обувши лучшие, ходит — не улыбается… Вот ведь какие случаи в жизни подчас случаются! <1959> С ЕВРЕЙСКОГО Матвей Грубиан 386. МОЯ ТИПОГРАФИЯ Не ради шутки в общем разговоре, не для того, чтоб удивить семью, хотел бы я на побережье моря поставить типографию свою. И, стоя в ней естественно и просто, имея лишь духовный интерес, я для набора брал бы только звезды — светящиеся литеры небес. Пусть эта книга пахнет не бумагой, не клейстером невзрачной мастерской, а только влагой, только синей влагой, одною только влагою морской. И вовсе нету никакой оплошки, нет ничего от праздных небылиц в том, что струится лунная дорожка посередине всех моих страниц. Обрадованный этакой манерой, не убоясь недюжинных работ, из валунов — подобно Гулливеру — я сделал бы для книги переплет. Всё соверша, измазавшись, как дети, я сел бы там, доволен и устал… И шумный ветер нашего столетья мою бы книгу запросто листал. <1962> 387. В ПАРИЖЕ Тебе сегодня исполнилось тридцать лет, юность всё дальше, а старость всё ближе, — бедный больной еврейский поэт перед витриною шляп в Париже. На обтерханных брюках и пиджаке столько нищенских дыр — и рядом и врозь, — что усталое тело и вдалеке проглядывается насквозь. За все эти дыры — зачем скрывать? — никто бы не дал тебе ни копейки, но зато тебя можно бережно взять и играть на тебе, как пастух на жалейке. Но, может быть, настанет время (оно грядет шагами большими), когда все эти шляпы с лентами всеми будут твоими. Одну ты станешь носить, вставая, в другой ты станешь болтать с друзьями, а самая лучшая и дорогая будет тебя венчать вечерами. Если собака соседская злая, та, что хромает на левую лапу, опять на тебя по-дурацки залает, скажи ей, чуть подняв вечернюю шляпу: «Дорогая собака! За дерзость простите, позвольте мне вам посоветовать лично: такую же шляпу приобретите и вы будете выглядеть так же прилично». …На улице дождь начинается длинно, и в струйках вечерних неверного света все шляпы летят из клетки витрины и садятся на ветви волос поэта. <1966> 388. «Я мог бы нести на плече ребенка…»
Я мог бы нести на плече ребенка и сам веселее в три раза стал, когда б он смеялся легко и звонко и что-то прекрасное лепетал. Я столик несу на плече неслышно, стихи по-еврейски шепча на ходу, и ставлю его под апрельской вишней в дачном пригородном саду. И песню пишу о всех вас, дети, не вытирая отцовских слез, о всех, которых военный ветер безжалостно вдаль от земли унес <1966> 389. В ПРИБАЛТИЙСКОМ ГОРОДЕ Перед самой войною, одержим и устал, у ворот твоих стоя, я тебя целовал. Я запомнил ночные поцелуи твои, фонари голубые — наважденье любви. Я с войны возвращаюсь в сорок пятом году и — хоть очень стараюсь — тех ворот не найду. Рассказали мне, Лия, неохотно, с трудом, что тебя застрелили немцы в сорок втором. Нахожу и теряю — нет, опять не узнал — где той ночью тебя я у ворот целовал. И кладу я впервые в этот памятный год васильки полевые возле каждых ворот. Вспоминаю в июле,— сердце, тише тоскуй! — предрассветную пулю и ночной поцелуй. <1966> 390. МОРЕ Однажды я на берегу устало листок стихотворенья уронил, и море — всё — еще синее стало от синевы размывшихся чернил. Я обратился к морю с нетерпеньем, остановившись в шумной тишине: «Отдай назад мое стихотворенье, зачем оно великой глубине?!» И мне в ответ, как в старой сказке, вскоре заметно потемнела синева. «Я музыку пишу, — сказало море,— мальчишка глупый, на твои слова». <1966> |
