И вот ты идешь по широкой Проезжей,

пересекаешь холодные рельсы

и вспомнишь, как утром спешил на работу,

ругал вожатого («тоже ударник,

с таким опоздаешь и жить, и строить»),

купил газету, бежал от трамвая

и вдруг — увидел закрытый шлагбаум

и бесконечный товарный поезд,

пересекающий путь к работе.

Ты начал ругаться, но поезд мерно

шел и раскачивал в такт вагоны,

плотные, красные, на которых

было написано: «Свекла», «Картошка».

Бежали платформы с летящим лесом,

роняющим теплый задумчивый запах.

И стало радостно, просто, бодро.

Ты переждал, даже длинным взглядом

глядел на состав, уходящий к вокзалу,

и твердо, уверенно и спокойно

взглянул на часы, перевесил табель:

«Не опоздал… Хорошо живется…»

И вот ты идешь, пересекаешь

длинные рельсы, короткие шпалы.

Смотришь направо, смотришь налево.

Видишь, как прямо, гордясь и сверкая,

справа стоят пожилые заводы.

Увидишь, как на холодном ситце,

ползущем под валиками машины,

цветы зацветают. Такие цветы, что

сердце забьется сильнее и громче.

Посмотришь налево, увидишь домик

простой, задрипанный, домик с осколком

трубы, со ставнями и с болтами,

дом деревянный, дом двухэтажный,

домишко, окно в котором закрыто

жеманной тюлевой занавеской.

И видно, как его подоконник

гордится геранью, гордится уютом

тихой, простой, одинаковой жизни.

И если подумаешь, то увидишь

комнаты дома. Они обычны.

Они завешаны снимками мамы,

когда ей еще восемнадцать было,

когда она с папой в фате стояла,

увидишь смешные венчальные свечи,

альбомы, салфетки, ковры и чернила,

которыми пользуются очень редко.

И вот ты идешь, и ты видишь витрины,

и ты отбросишь тяжелым взглядом

стекло и фарфор, манжеты, подтяжки,

голые женские статуэтки.

И ты постоишь, ты посмотришь с любовью

на круглые, полные силой моторы,

на лампочки, на молчаливый приемник,

на книги, которые аппетитно

лежат и гордятся блестящей обложкой.

Увидишь, — звеня и улыбки теряя,

полные радостью и весельем,

едут раскрашенные трамваи,

напоминающие карусели.

И из раскрытого гаража

(звенящей сенсацией! гремящей надеждой!)

спешат пожарные, как на пожар,

сверкают римскою спецодеждой.

Ты видишь вечер, который приходит

к одним, засиженным, скромным, обычным,

выцветшим спором за чашкой чая,

штопкой носков, мурлыканьем кошки,

газетой, звонками по телефону

и плоским уютом истоптанных туфель.

И вечер приходит к другим, горячим,

к другим, молодым, белобрысым, бледным

улыбкой любимой. Такой улыбкой,

что сердце срывается вниз. Улыбкой

бывшей и будущей. Нашей и вечной.

И после этого в темных парадных

вечер и даже кусочек ночи

будут веселые, грустные парни

руку держать у любимой и долго,

долго и быстро, спеша и украдкой,

будут любимой показывать душу,

но будут любимую (может, шаблонно,

может, истасканно, я не спорю),

будут любимую сравнивать с морем,

будут любимую сравнивать с кленом.

И под конец — горячо и красно —

губы пойдут в наступленье на губы.

И до́ма будут с неодобреньем

смотреть глаза пресловутой мамаши,

забывшей любовь и свои поцелуи.

Лежит отцветающий и широкий,

лежит пожелтевший и длинный, как рельсы,

бульвар. Ну, Тверской, ну, Страстной, ну, Никитский.

Бульвар, по которому, если прямо

идти, наблюдая за всем и за всяким,

дойдешь до конца, до развязки поэмы.

Ну, в общем, бульвар, на котором весною

хрустела дешевая распродажа

ненужных книг, постаревших новинок.

Бульвар, на котором в расцвете лета

катались скучно и деловито

в колясках, верхом на подстриженных пони

розовощекие мальчуганы.

Ну, в общем, бульвар, на котором под вечер

толпою стоят молодые пары,

слушая, как духовые оркестры

играют Бетховена и Давиденко.

Бульвар, от которого даже Пушкин

немного невежливо отвернулся.

И я иду по такому бульвару.

И ветер плетется усталой собакой,

и я наблюдаю за всем и за всяким.

Я нюхаю воздух — запахло круглой,

уже подгорающей колбасою.

И это значит — вернулся хозяин

домой от усталых, служебных тягот,

увидел записку: «Ушла. Буду поздно».

Купил колбасу, неумело нарезал,

примус накачивал с яростью зверя,

ушел умываться — и поздно услышал

запах паленый. И станет неловко,

он бросит ее в мусорный ящик,

и на вопрос возвратившейся поздно

жены, уже полусонный и вялый,

скажет: «Не надо. Я же обедал».

Я вверх загляну и увижу шарик,

наглый, воздушный, беспомощный, красный,

шар, улетающий ближе к звездам.

Тогда я подумаю и увижу —

стоит продавец и, как кисть винограда,

рвется привязанная друг к другу

кучка сверкающих разных шаров.

И как своенравная девочка Анни

купит шар, и как няня отпустит

его от семьи, от товарищей — в небо!

И как другая девочка, Анька,

будет жалеть, волноваться и плакать:

шар улетел. Лучше б ей отдали,

она бы его одевала и мыла,

она бы его по утрам целовала,

наглый, воздушный, беспомощный шарик.