Так ныло у Марины тело
и так кружилась голова.
Вокруг неистово галдела
и задавалась татарва.
Кричали люди, кони ржали,
не уставало солнце греть:
оно глядело и не знало
кого палить, кого жалеть…
Скажите мне, о сон-забвенье
и ты, мой ветер-янычар,
зачем горчат полынным зельем
глаза и губы у татар?..
Ты погляди на Ятагана,
читатель милый, дорогой,
как даль пронзает он глазами,
как строен стан его тугой…
Он близко подошел к Марине,
в глаза ей нежно посмотрев:
глаза ее, как небо, сини,
а в них горят любовь и гнев…
Мне скажут: по-иному выстрой
сюжет — любовь не так остра.
Но кровь в степи бежит так быстро,
и так в степи любовь быстра…
Марина уж на всё готова —
так люб и так желанен ей
татарин этот чернобровый
с зеленым отблеском очей…
И в час ночной, покуда станом
не завладела тишина,
о, как любила Ятагана
в степи под месяцем она!..
Лежит, раскинувшись, Марина,
забыла всё… огни блестят…
Лучи луны, на травы хлынув,
в истоме тело золотят…
И замирает, жмурит очи,
жгут поцелуи и слова…
Кто это шепчет среди ночи,
кто ей сорочку разорвал?..
«Мой Ятаган, мой сон и чудо,
тебе лишь сердце отдано.
Отца и мать своих забуду
за слово нежное одно».
«О люни ней, моя отрада!
ты небо звездное мое…
Мои шатры, садов прохлада,
и меч, и сердце — всё твое».
А в небе сон, а в небе зовы…
И кто-то над землей идет…
И ей на грудь в истоме снова
свою он голову кладет…
……………………………
Шумит аул. Возле мечети
в войну играет детвора.
О, сколько Ятаган Охметти
с казатчины привез добра!
Прекрасны жены, что калина,
в их жилах — пламенная кровь.
Но краше всех ему Марина,
его первейшая любовь.
Все величают Ятагана.
Их сабли — как блескучий миг!
А в небе — тучек караваны,
а море Черное шумит…
Летят стрелою дни за днями,
они — друг друга веселей!
Она гуляет на Байраме,
как будто в Пасху на селе.
О птицы Времени! Хранимо
всё тенью вашего крыла!
Она, забыв свой край родимый,
ислама веру приняла.
Ну что ж — пускай. Кому то мило?
Ведь были многие слепы,
всех без конца в обман вводили
ксендзы, и муллы, и попы.
Люблю я не за то Марину,
и не за то ее мне жаль…
А больно мне, что Украину
она забыла — вот печаль…
Гей, на море солнышко —
батожком.
Там ходила девушка
бережком.
Ожидала милого
тут она.
По-татарски девушка
убрана…
Девушка не девушка —
жёнка молода.
Не цветет калиною
лебеда.
У ней очи синие
с золотом сквозным.
Вот была дивчиною,
а теперь — ханым.
Прошло два года. Наш Трясило
был избран Сечью в вожаки.
О, сколько крови нацедили
Днепру пистоли и клинки.
……………………………
На Сечи шум, на Сечи песни,
смеются, рады шинкари,
над ними солнце в поднебесье
смеется, золотом горит.
Его немытый лик червонный
глядится в зеркало реки.
А церковь кличет древним звоном,
идут, идут сечевики…
Ужель мне Сечь так ясно снится?
В багряном пламени зари
горят обветренные лица,
наряд пистолями горит…
Тут и поляки и татары,
и молодежь и старики,
Тут женщин нет. А на базаре
уже открыты кабаки.
Кабак и церковь… Вот так воля.
Да разве справедливо так —
одной босой, немытой голи
платиться жизнью за пятак?!
Другие ж сыты и пузаты,
живут всегда с тугой мошной…
Какая воля тут, когда ты
придавлен вечно старшиной.
Слышь, голытьба шумит на сходе —
не будет спуску никому,
она звенит, как на работе
рои сегодняшних коммун…
Вот-вот затопят атамана,
вперед-назад, прибой-отбой…
«Рядится в пышные жупаны
и думает, он царь и бог!»
«На турка нас он посылает,
а на Украйну не пора?»
— «Ведь там в неволе мать страдает,
ведь там в неволе стонет брат!..»
Но атаман кричит: «Рядами
постройтесь живо, казаки!»
И вот пришли попы с крестами,
и стали в строй сечевики.
«Кто на Украйну — стань налево,
на турка — вправо перейди!»
И слышно, как, объята гневом,
вся Сечь волнуется, гудит.
Листком спадающим багрятся
то ус, то трубка, то жупан…
Вскричал один: «Не верьте, братцы,
нас вводит старшина в обман!
За мной пошли! Вперед за волю!
Гей, сотник, не теряй штанов!..»
Его ударил из пистоля
в лицо пузатый куренной…
Упал казак… Беднее стала
голь сердцем смелым, молодым.
На трупе — листьев покрывало,
над трупом — от кадила дым.
«Должны мы туркам и татарам
отпор за все налеты дать!
Ну, а тогда и пан от кары
не убежит!» — «Всё — ерунда!
И всё — брехня!» И голь немыта
сверкает саблями, шумит.
А куренной со ртом открытым
расставил ноги и молчит.
«Кто это?» Из толпы выходит
казак — детина средних лет,
он по рядам глазами бродит,
гудит казацкий их комбед…
«Товарищи!» — А сам как небо…
Слова — не молния, а нож:
«Сначала есть одна потреба —
своих порезать нам панов!
Вот здесь они — стоят с крестами,
а рядом — та же старшина!
Кто на Украйну?!» В шуме, в гаме
чубы взлетают, как волна.
А солнце клонится устало
и на жупаны цедит кровь…
«Пан атаман, дозволь нахала
нам батогами запороть!»
«Связать его!» — и кляп вбивают
в рот казаку… О, гнев, о, срам!
И голь всё это одобряет
слепой покорности богам?
Зачем не в силах им сказать я
и ложь проклятую разбить?..
А поп с крыльца: «Должны мы, братья,
всем сердцем бога возлюбить!»
Всё — зря: и голытьба стихает,
и верх опять — у старшины.
А в сейме руки потирают
и кубками звенят паны.
Сквозь даль столетий сердце чует,
и дума знает: так всё шло.
«Пускай пся крев за нас воюет,
а мы… угомоним село…»
Слова поповы — как сопелка.
А куренной тут не дремал:
«На турка кто, тому — горелка,
пей хоть залейся! Я сказал».
На сабли солнце блеск наводит.
«Гей, на челны! Пора, пора!»
И голь чубатая уходит,
наивна, словно детвора.
Винище смуту погасило…
Развеялся кадильный дым…
И кровь засохла… А Трясило
не верит всё глазам своим.
Он труп ощупал… «Так, Иван мой,
клянусь над прахом я твоим,
когда я стану атаманом,
развею этот клятый дым…»
Он другу руку сжал, суровый
в сознанье горьком: «Не пора…
Своей прольем немало крови
на глине своего двора…
Еще прольем. Село я знаю.
Но день восстанья — впереди».
А Сечь знаменами пылает,
а Сечь горелкою гудит…
………………………………
Что за наплыв казацких бурок?
Спешат, спешат, как на пожар…
Один отряд идет на турок,
другой… другой — тот на татар.
