25. «Жизнь не обман, не дым миража…» © Перевод В. Звягинцева Жизнь не обман, не дым миража. А может, нет? А что, как нет? Сегодня вновь увяли даже мои вербены — нежный цвет. Шум, песни в глуби коридора — курсанты с лекции спешат.. Я не встречал милее взора, чем этот близорукий взгляд. Подснежным радуясь побегам, пришла, — светлы часы мои… Как пахнут губы талым снегом и солнцем — волосы твои! Они ласкают шею, плечи, они волной бегут к ногам. А в окна смотрит синий вечер, тихонько улыбаясь нам. Пришла… И в сердце нет печали… Твои слова — что солнца свет! Так отчего ж они повяли, мои вербены — нежный цвет? 1924 26. «Сквозь окна небо — не ковер…» © Перевод Э. Багрицкий Сквозь окна небо — не ковер, не небо — синий камень. Шумит валов нестройный хор… Станки стоят рядами. Ударю, гряну молотком, пусть без нее тоскую. Ковать мне приказал завком Республику стальную. Прощались с нею в клубе мы вчера в конце доклада. Как ветер, радостно шумит моторная громада. Ее послали на рабфак, и я теперь тоскую. Остался я, чтобы ковать Республику стальную. Сквозь окна небо — не ковер, не небо — синий камень. Шумит валов нестройный хор, а в сердце — точно пламень. 1924 27. «Дитя прижимая влюбленно…» © Перевод Н. Сидоренко Дитя прижимая влюбленно, стоишь, одинока, грустна. А в небе, где ветер и клены, фиалками пахнет весна. Ты точно летишь ей навстречу влюбленной душою своей… И смотрит задумчивый вечер, в загадку лазурных очей. 1924 28. «Глянул я на море, на простор без края…» © Перевод В. Татаринов Глянул я на море, на простор без края, словно луч в глубинах, затерялся я. Может, предо мною не волна морская, не закат багровый, а душа твоя? Может быть, не море, а любимой косы спеленали тело радужной волной? Словно в колыбели солнечного плеса я лежу, и волны плещут синевой. Море, мое море, я в твоих объятьях, как дельфин, играю голубой водой. Сердце, даже сердце рад тебе отдать я, чтоб зажглось на небе новою звездой. А когда сквозь груды сонных туч с вершины светлый луч пробьется в огненной парче, я в твои, о море, звездные глубины опущусь на этом ласковом луче. 1924 29. «В окошко ветвь стучится…»
© Перевод Н. Полякова В окошко ветвь стучится, качается иль нет. И, как печаль на лица, ложится первый снег. Заснежены трамваи, рисунки на окне. Я Ленина читаю — светло и ясно мне. Пускай летит снегами и холодом земля, и нэпманские гаммы сквозь стены слышу я,— мы бурями до края миры зальем совсем… Про это твердо знаю я, член ЛКСМ. Звучат шаги рассвета, их сосчитать нельзя. И маленький с портрета глядит Ильич в глаза. 1924 30. ИЗ ОКНА © Перевод Э. Багрицкий В глазах лошадиных кровавые слезы,— трамваем хребет перебило с налету. Трамвай на минуту… и вновь за работу — он дальше бежит, он звенит на морозе. Кто слышал, как стонут и плачут колеса, когда переедут хребет или ногу?.. Так конь одинокий хрипел безголосо, тянулся неистово к конскому богу. И в луже вишневой, густой от мороза, кружились, метались снежинки устало. Конь плакал… И мерзли тяжелые слезы… И рядом нежданная женщина встала. Стройна и тревожна, в буденовском шлеме, она подошла — и в упор из нагана… И очи погасли, и звякнуло стремя, а в небе снежинки, летящие пьяно… А в небе заря разлепила плакаты, и двинулись в песнях колонны с вокзала. Коня повезли. Лишь на камне щербатом горячую лужу собака лизала. 1924 31. СНЕГА © Перевод А. Кушнер Мохнатая шапка, гадюкою шлык… А в сердце: «Констанция, где ты?» Вчера на расстреле — к смертям я привык — я снял с офицера штиблеты. На станции хлопцы гуляют давно, и сотник меж ними патлатый, рябой и курносый, ему — всё равно: за деньги полюбят девчата. Блестит за дверями заснеженный путь, как выстрел сухой и короткий… Уж близко Махно… им не страшно ничуть, танцуют гопак и чечетку. Я вышел: волшебный и сказочный вид, под снегом поля и овражки, и ясень под месяцем тускло блестит, зачем же здесь ружья и шашки? То — стража. С горящей цигаркой рука,— всю видно, от ногтя до шрама. Узнал по нему своего казака — дружок мой со станции Яма. На западе — яркие вспышки огня. «Дежуришь?» — спросил я Егора. Ему восемнадцать, он на год меня моложе. Донецкие горы — вот родина наша. Засыпаны мы снегами, и память, и души. Что это за грохот мне слышен из тьмы, уж не броневик ли, послушай! Поехали хлопцы за сеном в село — назад привезли нам их трупы… И сеном в санях, как на смех, замело их мертвые синие губы… Сегодня идем на отчаянный шаг: нашивки сорвем и погоны и к красным бежим через поле, овраг, сквозь все патрули и заслоны. Сменили Егора. И вот мы идем (а может быть, всё это снится?) на дальние вспышки, на пушечный гром, на яркие в небе зарницы. Я счастлив, я снова — поэт и шахтер, сдаваться, пожалуй, нам рано. Жены фотокарточку вынул Егор, чтоб мне показать, из кармана. «А сыну два года. Какой он теперь? Как он улыбается чудно!..» Прорвемся ли, выживем? Сколько потерь! И смерть нам грозит поминутно. Идем. И не видно уже казаков. А ветер нам стелет тревогу. А жители сала вчера, огурцов и хлеба нам дали в дорогу. Смелее, товарищ! Винтовку бери, сражайся за правое дело. Идем. А над нами — сверканье зари, лес в золоте заиндевелый. Смелее, товарищ! Ты дымом пропах, и кровь запеклась на шинели. С тобою в восстаньях, любви и боях узнали мы жизнь и взрослели. Вот мы на Лимане, и солнце встает, снега озаряя в округе, и кто-то, как плуг, его крепко берет в надежные, сильные руки… «Володька!» Я вздрогнул. Он крикнул: «Беги!» Подкрались откуда-то с краю петлюровцы тихо, сверкнули клинки, что было потом — я не знаю. ……………………………… На западе — хмурые тучи в огне, быть может, Донецкие горы… Разрубленным ртом улыбается мне застывшая маска Егора. Лежало, оборванной тише струны, Егора холодное тело… А карточка сына его и жены прощальным укором чернела. 1924–1925 |
