56. САД ШУМИТ © Перевод Н. Ушаков Снова ты? Любимая, во сне ли ты со мной, как много лет назад? Золотые буквы на панели,— это пишет о любви закат… Мы идем, и грудь мою стеснило, словно песней, шумною толпой… Будто веет лебедь белокрылый над тобой, над нежною тобой. Нет, ты снишься лишь… Я только знаю одиночество и боль тоски. Тихий вечер, скорбно догорая, заливает кровью ветряки. За плетнями цокают копыта, замирают глухо на мосту. Сад шумит… Окно мое раскрыто… Пахнут медом яблони в цвету. Где-то в далях красное сверканье, будто огоньки на тихом льду. Сжав лицо холодными руками, я гляжу, прислушиваясь, жду… Показалось мне, что закачались предо мною белых два крыла, точно ты походкою печали в белом платье вдалеке прошла. Небо сеет звезды синим ситом, дум о прошлом чуть журчит волна. Сад шумит… Окно мое раскрыто, и глядится в комнату луна… 1928 57. ЯБЛОНИ © Перевод Н. Сидоренко Не буди ты, мой тополь, былого в полумгле предрассветной земли. Скоро в поле весеннее снова позовут на простор журавли. С чутким сердцем, тревожным и нежным, к белым хаткам приеду, приду, и от яблонь, цветущих, как прежде, милым прошлым повеет в саду. Я сердечные вспомню пожары, как ходил на свидания к ней… Под луною заплачет гитара о любви невозвратной моей. А в саду — георгины, горошек и мечтаний несбыточных рой… Был когда-то я стройный, хороший, а теперь не такой, не такой. Не воротятся юности грозы… Только стены да камень кругом… На вокзале кричат паровозы, и трамваи звенят за окном. Всё ищу я, смотрю, призываю… Но былого не видно вдали. Ой вы, яблони, яблони мая, как хочу я, чтоб вы зацвели!.. 1928 58. «Кукуруза шумит и желтеет…» © Перевод Н. Полякова Кукуруза шумит и желтеет, к теплым странам летят журавли. И курган одинокий синеет в тьме осенней дали. Журавлиные клинья над нами, шумы смерти кругом… И размеренно машет крылами одинокий ветряк за селом. Сквозь печаль силуэтов и линий, где гиганты бурлят — города, по вечерней и тихой долине золотые бегут поезда. Синь и синь над полями без края, сердце вянет под осени зов. Ночью мимо села пролетают золотые огни поездов. К поездам простираю ладони, но цокочет дороги змея… Может быть, в промелькнувшем вагоне пролетает и доля моя. Плачет ветер за окнами тонко… Променял я столицу давно на проклятый огонь самогонки и на узкое в хате окно. И куда мне идти, я не знаю, в город я не вернусь никогда; там контрасты меня раздирают, здесь убогая душит среда. Гляну в зеркало, кличу несмело, чтобы юность вернулась назад. Но уже и лицо подурнело, и живой затуманился взгляд. Но гудят телеграфные струны, хохот в них и рыданье тревог… Был когда-то я смелым и юным, но теперь постарел, изнемог. Там по городу льются колонны, поднимается песня в зенит, и украшенный стягом червонным Совнарком нерушимо стоит… Все готовы к боям непреклонно. И мне кажется в светлом чаду, будто я в этом громе колонном восхищенно и гордо иду. Не могу, не могу, не могу я, — поскорее от грусти села. Слишком красную розу люблю я, что навеки в груди расцвела. Как я хлопнул простуженной дверью, только видели звезды одни. Предо мною простор, и теперь мне станционные светят огни. Умирает печальное лето, тишина и покорности миг… Паровоз прокричал мне приветно, я спешу на призывный тот крик. 1928 59. НАД ДОНЦОМ
© Перевод Б. Турганов Я стою над Донцом, поджидаю зарю, с невеселым лицом я в былое смотрю. Небо то же точь-в-точь над молчанием хат. Но уже мне невмочь воротиться назад. Всё как прежней порой: рыбаки в челноках и осинник сквозной в предрассветных слезах. Гей ты, доля моя, хоть теперь объявись! Всё мне кажется — я тот осиновый лист… Моих мыслей рои, небеса в серебре, даже слезы мои — как роса на заре… Льется песня — но чья?.. Над землею летит. Что же доля моя тридцать лет всё молчит? Что ж! Бои — так бои. Не впервой нам страдать. Вытру слезы мои, пойду долю искать. Вон смеется опять, красотою маня… Стой, не то будешь знать, как не слушать меня! Стой, проклятая, стой, молодая змея! У меня конь степной — это воля моя. Уж не горестно мне, жизнь на гроб не сменю, а на этом коне долю я догоню. А чтоб знала свое, не таилась в углу, я ремнями ее приторочу к седлу. Чтоб не ныла в бою, не боялась невзгод, эту долю мою я возьму на завод. А чтоб лучше ей знать, кто наш враг, всех лютей,— будут хлопцы читать политграмоту ей. 1928 |
