12 В Полтаве женотдел. Там видели Оксану, нельзя и передать, как выросла она. Как море в октябре, когда порою глянет на вас ее очей бездонных глубина!.. То митинг, а то сход. Она уж коммунистка. И любит РКП, как любит свой народ. И словом и трудом стоит к заводам близко и женщин на селе она зовет вперед. 13 Горелым пахнет даль. Поволжье в дни и ночи протягивает к нам худые руки сел… Из зарубежных стран пришел бы хлеб рабочих, но не позволит им Европы произвол. Как золото зубов — так кованы кордоны… Когда ж восстаний жар растопит их навек и в бриллиантах звезд наступит на короны, как ветер, как огонь, свободный человек? А листья шелестят на мокрых тротуарах… И хочется стрелять и плакать без конца… Нет, нет, недаром нам гудела даль в пожарах, недаром мы царя смели грозой свинца! И всё как будто сон… Голодный фронт… Оксана… В седую даль идут-уходят поезда… О ветер милый мой, товарищ мой чуть пьяный, ведь не забудем мы с тобою звон труда!.. Один лишь только труд избавит нас от горя, а власть из наших рук врагам не вырвать, нет. Поволжью мы дадим зерна в достатке скоро, рабочая рука избавит нас от бед. В последний раз шумит буржуй в своем квартале, и гобеленов мир живет последний день… Ведь трубы и гудки давно уж отрыдали, и обагрила кровь последнюю ступень… 14 Оксана поняла: чтоб лучше знать работу, наука ей нужна, учиться нужно ей. Заехала она в родную Третью Роту, увидела село, и нивы, и людей. Оставив женотдел, попала в губпартшколу, в тот город, где звездой цветет для нас Артем. Навеки слава тем, кто из босых и голых в грядущее идет с мечтой одним путем!.. До Харькова ведет железная дорога, и поезда бегут — попробуй сосчитай. И светит лунный серп — мой друг золоторогий — сквозь марево веков на мой вишневый край… 1922 466. ТАРАС ТРЯСИЛО Роман © Перевод П. Жур ПЕРВАЯ ЧАСТЬ 1 «А чтоб чума вас покосила, пускай бы вы подохли все!» — кричит, бежит пастух Трясило по перламутровой росе. Он и ободранный, убогий, он и разгневанный такой. Ему стерня не колет ноги с их пяткой черной и тугой. Разбитые колени ноют, и кровь в виски натужно бьет… С Мариною, его сестрою, в селе отец седой живет. И что там деется с Мариной? Но думать некогда о том, когда болтается холстинный мешок с харчами за плечом. Марина где-то тенью жалкой, там, где орел степной парит. В руке — замашистая палка, в мешке — лишь лук да сухари. Бежит с проклятьями и смехом. Лохмотья, пыльных трав рядно — вот это вся его утеха, его имущество одно. Шумят ему дубы и клены и ясеня листвой блестят, где гарцевал он исступленно, под звездами любил девчат. Там, далеко, где неба грани, есть край счастливый, дорогой,— а тут и голод, и стенанья от свиста панских батогов. И думы стаями — за грани, где Хортицы мятежный гам, где казаки в хмельном дерзанье по вольным рыскают степям. Как часто грезили с Иваном они бежать к сечевикам! От слов Тараса гнев багряно горел в зеницах гайдука… Себе героями казались, бежав на Сечь в мечтах своих… За сабли мысленно хватались, но сабель не было у них. Коптилки пламя скупо, вяло дрожит, шатается, течет. И Настя голову склоняла Ивану тихо на плечо. Ой, раздвигали стены думы недавно, может, иль давно… О, вечера в избе угрюмой и песни, слезы за окном… А дни и вялы, и нескоры, не знаю, как бы их назвал… Тарасу улыбались зори и грезы ветер навевал… Жизнь, разнолика и безгранна, течет, волнуется кругом… К нему во сне приходит панна в уборе пышном, дорогом… К ней сердце потянулось живо, как нить, что вечно золота… У ней — волос волниста грива, свежи и радостны уста… Под ноги словно розы стелет и пьет глаза его до дна… Она — не сон, она Ягелла и дочь магната Рудзяна. Объятья утро раскрывает, светло туманится, цветет над полем, над далеким гаем, где свеж и молод небосвод. Покорно собрались коровы, хрустят зеленою травой. Пастух меж них уселся снова и сладко грезит, сам не свой… Монисто звезд по небу вьется, как будто думы чабана… Ему не естся и не пьется, мечта владеет им одна… К себе зовет младую панну и, жмурясь, ловит он ворон. И перед образом туманным застыл, коленопреклонен… К нему всё ближе, ближе брови и губы, губы с их огнем… Ах, то не панна, то корова его лизнула языком. «Эгей! Куда? А, чтоб ты сдохла!..» — и непечатные слова. Трещит под ним подсолнух сохлый и желто клонится трава. Припомнил он: младая панна его цветы не приняла, и глаз мутит слеза, нежданна, усмешка губы зло свела. Она рабом его назвала, ответила, как наглецу… Взглянула гордо и сказала: «Вот погоди, скажу отцу». |
