11 Получил письмо в дороге… Дорогой и знакомый почерк… И блеснули, в тоске и тревоге, твои теплые серые очи… Что нам бури да гроз раскаты! Нам дорога одна, товарищ! Полюбил я ветер, как брата, и снегов голубые пожары… 12 На коне — военком сероглазый, так знакомый на фоне пожара… «Я как будто встречался с вами!..» И винтовка в руках задрожала… Золотые запели трубы, было слышно, как сердце стучало… Целовал и в глаза, и в губы… Любят так только с сердцем алым… Любят так только к бою готовые за Отчизну свою, за свободу, кто над миром зарницы новые в буревых зажигает походах… 13 В переулках — ветер и люди, фонари, да любовь, как всегда… А за городом гром орудий разрывает гулкую даль. Не заря зацвела на востоке, не пожар расплескался рядом, — заалели любимые щеки под моим искрометным взглядом… И рассвет протянул свои руки над задумчивым Млечным Путем… На тебя я гляжу без муки, под расстрел мы спокойно идем… И так странна нам белых команда в тусклом блеске кокард и погон… А за нами дрожит канонада и далеких разрывов звон… Ох ты, снег мой, душистый от крови, дула ружей да пятна лиц… Только дрогнули тонкие брови под сухое да ржавое «Пли!». Снова выстрелы жалкою дробью, звон копытный… и крики: «Даешь!» Нас спасли… Мы — в сиянии оба, бьется радостно сердце мое. 14 Ах, шумели нестройно снаряды… А над морем — огни кораблей… Ты прошла с партизанским отрядом, где погоны да кровь на земле… 15 Убегал из палаты влюбленный, по звенящим ходил площадям и над морем, под ветром соленым, долго слушал, как волны гудят… Синий ветер и синее море, по воде золотая рябь, и, как прежде, осенние зори перламутровым блеском горят… 16 Убегали на север вагоны, терпко били по сердцу звонки… В небосклон, голубой и бездонный, всё тревожней кричали гудки… Целый день — звон копыт и стали… А за городом цепи десанта… Чьи же руки так нежно вплетали в гривы коням кровавые банты?.. Напряженно ряды за оградою обегают глаза мои пьяные: не мелькнут ли под шапкой лохматою твои губы насмешливо-странные… И, когда за последним отрядом провожали тифозных и раненых, я с твоим повстречался взглядом, но какой-то он был затуманенный… Не заря над далекими шахтами, не гудков соловьиные звуки, — покрывал поцелуями жаркими я твои похудевшие руки… Нам цветы не бросали с балконов, только зданий гремящий ряд провожал боевые колонны, и бежали с боков тополя… Уходили в звенящие дали, пахла степь полынем и кровью.. И так долго за нами дрожали золотые вечера брови… Звезды, звезды, зачем вы далёко?.. Я хотел бы сорвать вас разом, чтоб любимой в кобур ненароком вас насыпать дождем алмазным… 17 В синеве потонул бронепоезд, только где-то колеса стучат… И как будто опять я в забое звонкий уголь дроблю сгоряча… Променял я пахучее поле на трамвай, на крики гудков — и стихами про новую долю расплескался звенящей рекой… Там, далёко, мой город любимый, даже в рельсах слышна его дрожь… И, как волны во время прилива, шелестит запоздалая рожь… 18 В этом городе наши знамена… Звучно роты чеканят свой шаг, заливая багрянцем колонны, кровь заката горит на штыках… На трибуне — оратор у знамени. Как железо, курсантов кольцо! Тихий вечер на серые камни уронил голубое лицо… 19 Каждый день мне поет об Инне под землей голубая кирка.. Мне ль, чьи руки в крови и глине, затуманит очи тоска? Всё мне снятся бои в забое под немолкнущий бремсберга шум… И как будто опять с тобою я в цепи, под Полтавой, лежу… 20 Не луны раскололась утроба, что упала гремя с облаков, — мы сорвали в дыму Перекопа золотые забрала веков… Не чеканят шаги патру́лей золотой вечерний асфальт… Отзвенели, отцокали пули… На письме твоем штемпель: «Москва». 1922 Харьков |
