Я помню, что мы всё время смеялись, это были какие-то очень беззаботные дни. Поводом для веселья было всё, что мы видели, например, у Санта Мария Маджоре Лена вспомнила эстрадную песню: «Санта Мария Маджоре, счастье мне дай, а не горе» с ее каким-то даже завораживающим идиотизмом.

Она вообще сразу отмечала все смешное. Когда ее приняли в Союз писателей, она пошла на собрание по поводу распределения машин (очень хотела машину). В сущности всё уже закончилось, все эти советские распределители и привилегии, но никто этого еще как-то не осознавал. Проблема была в том, что некоторые писатели записались на машину «Москвич», а некоторые — на «Жигули». Но все хотели «Жигули». И все спорили, кому какую. И вот — потом Лена нам рассказывала — один старичок говорит: «Товарищи, ведь не важно, кто что написал!». И, Лена говорит, я думаю, а ведь правда, если один написал «Войну и мир», а другой, ну не знаю, что-нибудь другое, но это ведь не имеет отношения к тому, кто получит машину, а кто нет. А старичок продолжает: «Кто написал ‚Москвич’ а кто написал ‚Жигули’, мы всё должны решить по-новому!» (Я написала это и нашла, как Лена этот эпизод описывает в «Видимой стороне жизни», немного по-другому, и, разумеется, точнее. Но пусть будет.)

Машину потом смогла купить Ленина мама Дина Морисовна через БДТ. Лена сразу научилась ее водить, водила дерзко и уверенно. Вообще она любила всякую технику и прекрасно с ней справлялась.

А к вопросу «кто что написал» — когда Лена узнала о своей болезни, она сказала, что надо бы починить отопление в Комарово (Литфонд вдруг предоставил ей дачу, после многолетних отказов), но она пока не будет, потому что вдруг после ее смерти там «будет жить какой-нибудь графоман». Это была в общем-то шутка, никто не мог предположить, что она не доживет до следующего лета.

В последний римский вечер приехали Ленины знакомые из другой страны, Лена сказала, что пока я у нее, у нее нет места, пусть сегодня переночуют в гостинице, а завтра переедут к ней. Они очень растерялись, им хотелось провести вечер с Леной, в конце концов она согласилась, и я тоже сказала: да, конечно, мы все поместимся. Они славные люди и Лена хорошо к ним относилась. Но потом она часто вспоминала, как я это сказала и как из-за этого наш последний римский вечер был нарушен, был не таким сосредоточенно грустным и тихим, и веселым, заполненным бесконечными разговорами, как другие. Сейчас, глядя на Ленины фотографии, я думаю, что, может быть, когда-нибудь я смогу смотреть на них спокойно, не думая с мучительным раскаянием об этом вечере, потерянном исключительно из легкомысленного и идиотского предположения, что будет еще много таких вечеров.

Все эти дни, стоит мне начать засыпать, как в голове, в полусне, начинает крутиться абсурдная фраза: «Ужасно не то, что Лена умерла, а то, что ее больше нет».

Конечно, все пишут и должны писать, что смерть Лены — огромная потеря для русской литературы. На самом деле, русская литература не может ее потерять, все, что она сделала для русской поэзии, вообще для поэзии — есть и навсегда останется. Ее смерть — этo огромная потеря для меня.

Ее подарки (кроме тех самых важных, о которых написал Олег Юрьев в прощальном слове— ее стихов и их величия. Но те подарки для всех, а эти только для меня): прекрасные малахитовые бусы, жемчужные бусы с китайскими эмалированными вставками, бусы из какого-то дымно-красного камня. Книги, пластинки. Маленькие статуэтки. Фарфоровый всадник без головы. А одна крошечная керамическая ящерица разбилась в зиму Лениной болезни. И так ее жалко, как будто это что-то могло бы поправить, если бы она не разбилась. Венецианские маски. Самая главная драгоценность — золотистая бабочка, подарок Лене от Риты Аронзон (бабочка Аронзона, «Михнова бабочка»).

В разгар перестройки мы сидим у Лены в комнате, за большим и, кажется, круглым, столом. Я повторяю всякие перестроечные глупости, типа «за вашу и нашу свободу», «право наций на самоопределение» и т. п. и т. д. Лена возражает, говорит, что нет и не может быть никаких правил, что у всех народов свои отношения, своя история, что нельзя взять и разрушить великую страну, что это будут потоки крови, унижение людей, что эта страна — наша родина, родина нашего языка, другой у нас нет. Сидим, спорим. Я говорю несколько преувеличено. Лена говорит несколько преувеличено. Через несколько дней Ленино стихотворение «Заплачка консервативно настроенного лунатика»:

Лена как бы всё обратила в шутку, все свои преувеличения. Ей не чужд был юмор, но она никогда не придавала своим словам обратного смысла. Для этого она их слишком уважала. Даже, когда она шутила, я имею в виду в стихах, а, может быть, и в жизни, она оставалась сосредоточенно, пронзительно серьезной. Я должна, чтобы это пояснить, ступить на тонкий лед имени Пьера Менара и сказать, что если бы это стихотворение написал, например, Дмитрий Александрович Пригов, то оно означало бы совсем другое (написала и вспомнила, что что-то похожее про это стихотворение писал Валерий Шубинский. А Ленин тогдашний муж, который тоже был «за вашу и нашу свободу», каждый раз, когда речь заходила об этом стихотворении, объяснял, что это-де сатира, такая просветительская сатира XVIII века, от лица высмеиваемого персонажа. Лена улыбалась довольно лукаво, довольно лукаво кивая, и молчала.

К Пригову Лена, кстати, по-человечески очень тепло относилась. Однажды она была у нас во Франкфурте сразу после совместной с ним поездки в Англию и очень растроганно рассказывала, как Пригов ее в Лондоне опекал, помогал заключать договор с издательством, даже помогал в магазине выбрать куртку.

Всё, что я могу сказать о Ленином втором муже, необъективно и несправедливо. Даже так: предупреждаю, в том, что я буду о нем говорить, не будет ни слова правды. Правдивы только любовь и ненависть. Все остальные чувства неточны.