Вот она:

КРАТЧАЙШИЙ КОМПЕНДИУМ КНИГИ В. БУЛГАКОВА

“Последний год жизни Л.Н. Толстого”

Весь этот театр черного абсурда яснополянской жизни можно изложить в нескольких коротких диалогах на абсолютно документальной основе книги Булгакова.

Лето 1910 года. В Телятинках.

Комната Черткова. Входит Булгаков.

Булгаков. Я пришел, чтобы…

Чертков. Я знаю, за чем вы явились! Я знаю, что вам нужно!

Булгаков. Нет, вы не знаете. Я пришел…

Чертков. Нет, мне ясно ваше намерение. Вы пришли, чтобы выведать, где спрятаны дневники Льва Николаевича. Я знаю, кто вас подослал. Мне это хорошо известно!

Булгаков. Да что вы, Владимир Григорьевич, ни сном ни духом…

Чертков. Вы меня не проведете. Но не видать их Софье Андреевне. Вот вам (Внезапно показывает язык.) Вот вам!

Булгаков (после паузы). Владимир Григорьевич, я пришел спросить — нет ли у вас лишнего карандаша. Но я вижу, что вы не в духе. Ваши подозрения абсолютно неосновательны. Прощайте.

В Ясной Поляне.

Софья Андреевна. Ты жить без него не можешь! Ты как женщина, ты влюблен. В этого Черткова!

Лев Николаевич. Опомнись, Соня!

Софья Андреевна. Да! Да! Я помню, я однажды прочла в твоем юношеском дневнике…

Лев Николаевич. Зачем ты без спроса читала?

Софья Андреевна. И ты писал о том, что тебе нравился какой-то военный! И вот опять! Ты наклонен…

Лев Николаевич. Соня, я не могу… Это глупо. Я не могу.

(Выбегает из комнаты. Запирается на ключ в спальне.)

Софья Андреевна (стучится). Прости, я нехорошее сказала. Прости…

Сцена третья

20 сентября

Ремингтонная. За столом Булгаков и Мария Шмидт.

Вбегает Софья Андреевна.

Софья Андреевна. Я только что сожгла портрет этого проклятого Черткова!

(Пауза) Старик хочет меня уморить! Он нарочно повесил этот портрет этого черта. А сам уехал кататься.

Булгаков. Лев Николаевич будет очень огорчен.

Шмидт. А он ведь так слаб последнее время.

Софья Андреевна. Впрочем, я не сожгла его еще, а только приготовила к сожжению.

(Выбегает из комнаты и снова вбегает, неся разорванный в клочья портрет.)

Вот сейчас брошу его в сортир!

(Выбегает.)

Через мгновение раздается выстрел.

Булгаков и Шмидт вскакивают.

Булгаков. Кто-то стрелял.

(Вбегает Софья Андреевна с дымящимся пугачом.)

Софья Андреевна. Это я стреляла.

Булгаков. В кого?

Софья Андреевна. Но не попала.

Булгаков. В кого?

Софья Андреевна. Я ничего не слышу. Меня, наверное, контузило.

Сцена четвертая

Ночь с 27 на 28 октября

Комната Александры Львовны. Стук в дверь. На пороге с зажженной свечой Лев Николаевич.

Лев Николаевич. Я сейчас уезжаю… Совсем. Помоги мне уложиться.

Да, вот письмо. Передай его утром Софье Андреевне.

(Уходит.)

Александра Львовна (Одеваясь, заглядывает в письмо. Бормочет.)

“Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой…”

И все это кончилось смертью на железной дороге”.

Иван Иваныч много гулял в эти дни. Дело шло к весне. Пересекая Невский, он всегда смотрел в сторону поднятого ввысь кулачка дома Зингера и взмахивал рукой как бы ему в ответ. Вот бы написать рецензию на этот город! — мечталось ему. Или просто поблагодарить Петра за выбор места, невинно убиенного архитектора Еропкина за план трех лучей, трех расходящихся от Адмиралтейства улиц, Росси, Растрелли, Кваренги… Несть им числа. Однажды он написал небольшую рецензию на особую прогулку.

Есть в городе странные уголки, куда, можно сказать, не ступала нога человека. Выморочные места. В городах обычно нет ни пяди, не освоенной человеком. Но вопреки всему есть такие крохотные заповедники, от них веет магической очарованностью. Например, странный прямоугольник, идущий от левого крыла Казанского собора, если смотреть с Невского, упирающийся в Канаву. Он не проходной и не жилой. Его глухая трава мерцает ненатуральным блеском. Ведь и природе не принадлежат такие места. Они не лес, не сад, не заросли, не луг. Они только похожи на природу, как ее странные негативы, призрачные двойники. И этого не отменяет даже то, что в некоторых из них, как, например, на склонах Новой Голландии, царит своя дикая жизнь. Туда уходят котиться окрестные кошки, и, говорят, даже живет неизвестно откуда взявшийся бобер.

Места, взятые в скобки. Иногда в железные. Как, например, бельведер на крыше бывшего издательства Маркса на Измайловском проспекте, огороженный со всех сторон кованой решеткой. Только перелетные птицы, должно быть, иногда приземляются там.

Возникает странное ощущение, когда смотришь на эти недоступные места, — словно кто-то живет там, не люди, а нелюди. Их зачарованное пространство, хранимое от людей.

Они существуют, вероятно, и в чужих городах (о которых я только читал) — в палисадничках Лондона, под Испанской лестницей в Риме, в тупичке у главной площади Кракова — пространство, огороженное двумя не очень высокими кирпичными стенами, куда не выходит ни одна дверь… Их не замечаешь, как будто не видишь, — они бесполезны. Они похожи на пробелы между листьями деревьев, созерцать которые учат даосы.

Бывают и дни такие, целые эпохи — тихо гниющие, заброшенные, не овеваемые нездешним ветром. И люди встречаются выморочные. И “потерянные” поколения. Уж не таков ли и я сам?

Вдруг в один прекрасный день почтальон принес письмо. Иван Иваныч, не решаясь вскрыть его, долго вертел в руках. Обратный адрес — Донской монастырь. От кого — неизвестно. Он стал припоминать, что он написал тогда известному адресату примерно вот что:

“Не желая вовсе вас беспокоить и не надеясь на ответ, все же пишу вам. Мне хочется выразить вам свое восхищение тем, как вы, будучи совсем молодым человеком, сочинили повесть “Шинель”. И дело даже не в этом, а в том, что вы открыли больше, чем Америку, вы открыли Акакия Акакиевича. Вы первый его заметили! А никто не замечал его, бедного, да и сейчас не замечает, не видит.

Удивительная ваша “Шинель” напоминает мне “Рассказы о привидениях” и вообще восточные рассказы о призраках. В нашей критике пишут о земной жизни маленького чиновника, писаря почти, и умалчивают о том, что повесть ваша разделена на две части: в одной он — живой, а во второй — призрак. Он в этом смысле подобен коромыслу. И что перевесит? Ведь весь ужас в том, что и после смерти своей Акакий Акакиевич жаждет только одного — шинели. Став грозным духом, он срывает с прохожих все ту же бесконечную шинель. Она нужна ему, чтобы прикрыть собственную пустоту. Он укрывается грудой шинелей в том сумеречном пространстве, где нет письменных столов и чернил. Шинель — это знак и символ укрытия, спрятанности, но чему и кому прятаться? Под нею — пустота. Маленький человек огромен своей жуткой пустотой, вот в чем ваше великое открытие.

А засим примите мое восхищение и простите, что беспокою вас.

Да, чуть не позабыл, меня мучит вопрос, который вы один разрешить в состоянии. Часто прохожу я по улицам, по коим вы в присутствие, будучи неизвестным, несчастным, хилым и бедным юношей, торопились. И часто я думаю о вас с тоской и любовью, пытаясь представить вас, и с любовью посылаю вслед вашей шинельке добрые пожелания из будущего. И вот спрашиваю — чувствовали ли вы эти мои послания, которых еще не было, а которые только будут? Но они уже были, ведь так? Вы чувствовали внезапный счастливый холод неизвестно откуда? Или что-нибудь такое? Можно ли благословлять и молиться из будущего за давно усопшего, когда он был еще среди живых?”